Юрий Кузнецов - Стихотворения и поэмы

Я пел золотому народу,
И слушал народ золотой.
Я пел про любовь и свободу,
И плакал народ золотой.

Как тати, в лихую погоду
Явились враги и друзья,
Схватили за горло свободу,
А в горле свободы был я!

Прощайте, любовь и свобода!
Как тати, враги и друзья
Ударили в сердце народа,
А в сердце народа был я!

Над бездной у самого края
Шатает от ветра народ.
В нём рана зияет сквозная,
И рана от ветра поёт. 

Я пришел не без дыма и хлеба,
Вот стою, о туман опершись.
Оседают под тяжестью неба
И родная могила, и жизнь.

Стыд и скорбь моего окаянства
Стали тягче небес и земли.
Тридцать лет олимпийского пьянства
По горам мою душу трясли.

Из нутра окаянные силы
Излетают кусками огня.
У креста материнской могилы
Рвет небесная рвота меня.

Покаяния вздох излетает
И летит до незримых высот.
На лету его ангел поймает
И до Бога его донесет. 

На родину души героев
Смотрят издалека,
И на земле замечают
Ребёнка и старика.

Ребёнок с огнём играет,
Рядом старик стоит.
Ребёнок с огнём играет
Так, что земля горит.

И голоса героев
Сливаются в долгий крик:
— Ребёнок с огнём играет!
— Как знать! — говорит старик. —

Не только вечная слава
И поминальный стих —
Страхи от вас остались…
Он выжигает их.

Он тоже станет героем:
Нрав у него таков.
Он выжигает страхи,
Как тени от облаков.

Вы скажете: — Он рискует
Всё сущее истребить…

Не больше того рискует,
Чем ближнего возлюбить. 

В мире скука, а у нас пирушка,
Честь по чести дольный стол накрыт.
На одном конце палит Царь-пушка,
На другом Царь-колокол гремит.

Поднимите, дьяволы, стаканы
Выше свеч и белых облаков!
Не про нас ли говорят курганы
И тоскуют сорок сороков?

То не сизы соколы слетались,
То встречались наши хрустали.
В честь встречались, в почесть расставались,
Мед и пиво по усам текли.

Все имело место или дело,
Даже время Страшного суда.
Не в твою ли душу залетела
Снулая падучая звезда?

И не ты ли посреди пирушки
Пал лицом на стол, зело разбит?
На слухах ни пушки, ни хлопушки,
Даже колокольчик не звенит.

А когда превечный гром ударил,
Вскинул ты, не открывая глаз,
Голову, стакан рукой нашарил
И хватил во сне, благословясь.

Может, Бог тебя во сне приветил
Или черт поставил свой рожон?
Страшный суд проспал и не заметил…
Вот что значит богатырский сон!

Мы такие версты отмахали,
Догоняя свой последний час!
А про Страшный суд мы не слыхали.
Он прошел, но не дошел до нас. 

Я надевал счастливую сорочку,
Скитаясь между солнцем и луной,
И всё глядел в невидимую точку -
Она всегда была передо мной.

Не засекли её радары мира,
Не расклевало злое вороньё,
Все пули мира пролетали мимо,
И только взгляд мой западал в неё.

Я износил счастливую сорочку,
Я проглядел чужое и своё.
И всё смотрел в невидимую точку,
Покамест мир не сдвинулся с неё.

Смешалось всё и стало бесполезно.
Я растерял чужое и своё.
В незримой точке зазияла бездна -
Огонь наружу вышел из неё.

И был мне голос. Он как гром раздался:
"— Войди в огонь! Не бойся ничего!"
— А что же с миром? " — Он тебе казался.
Меня ты созерцал, а не его…"

И я вошёл в огонь, и я восславил
Того, кто был всегда передо мной.
А пепел свой я навсегда оставил
Скитаться между солнцем и луной.

Полюбите живого Христа,
Что ходил по росе
И сидел у ночного костра,
Освещённый, как все.

Где та древняя свежесть зари,
Аромат и тепло?
Царство Божье гудит изнутри,
Как пустое дупло.

Ваша вера суха и темна,
И хромает она.
Костыли, а не крылья у вас,
Вы разрыв, а не связь.

Так откройтесь дыханью куста,
Содроганью зарниц
И услышите голос Христа,
А не шорох страниц. 

Качнулся влево русский маятник,
И нас налево занесло.
Налево чёрт, как понимаете,
Увеличительное зло.

Во всю ивановскую маятник
Ударил чёрта между глаз.
Идут часы, как понимаете,
И нас качает всякий раз.

На этом сказка не кончается,
Она уходит вглубь и вширь,
Где русский маятник качается,
Как на распутье богатырь.

Качнётся вправо русский маятник.
Направо Бог. Он нас простит.
Часы идут, как понимаете,
Покамест богатырь стоит.

Идут деревянные боги,
Скрипя, как великий покой.
За ними бредет по дороге
Солдат с деревянной ногой.

Не видит ни их, ни России
Солдат об одном сапоге.
И слушает скрипы глухие
В своей деревянной ноге.

Солдат потерял свою ногу
В бою среди белого дня.
И вырубил новую ногу
Из старого темного пня.

Он слушает скрипы пространства,
Он слушает скрипы веков.
Голодный огонь христианства
Пожрал деревянных богов.

Мы раньше молились не Богу,
А пню среди тёмного дня.
Он вырубил новую ногу
Из этого старого пня.

Бредёт и скрипит по дороге
Солдат об одном сапоге.
Скрипят деревянные боги
В его деревянной ноге.

Скрипят деревянные вздохи,
Труху по дороге метут.
Народ разбегается в страхе.
А боги идут и идут.

По старой разбитой дороге
В неведомый тёмный конец
Идут деревянные боги.
Когда же пройдут наконец?..

Прошли деревянные боги,
Прошли на великий покой.
Остался один на дороге
Солдат с деревянной ногой. 

То не сыра земля горит,
Не гул расходится залесьем, —
Поэт с монахом говорит,
А враг качает поднебесьем.
Монах недавно опочил.
Но сумрак, смешанный со светом,
Его в дороге облачил,
И он возник перед поэтом.
Его приветствовал поэт:
— Как свят, монах? Как живы черти?

МОНАХ

Не очень свят. А живы нет.
Вся жива — сон. Готовься к смерти.

ПОЭТ

Искал я святости в душе
И думал о тебе порою.
И вот на смертном рубеже
Явился ты передо мною.
Признайся, что не любишь ты
Мечты, любви и красоты,
Запросов сердца и ответов.

МОНАХ

Признаться, не люблю поэтов.
Изображать вы мастера,
Но только зло и только страсти,
Что так и валят из нутра.

ПОЭТ

Ты прав, монах. Но прав отчасти.

МОНАХ

А птицы вашего пера —
Воображение и память.
Но что касается добра,
Ваш слог и бледен и натянут.

ПОЭТ

А мощь Державина! Вот слог:
"Я царь — я раб — я червь — я Бог!"

МОНАХ

Отвратна мне гуденьем крови
Державинская ода "Бог".

ПОЭТ

А что ты скажешь о любови?

МОНАХ

Исходит кровью не любовь,
А ваше самовыраженье.
В отмирном самоотверженье
Я умерщвляю плоть, и кровь,
И память, и воображенье.
Они затягивают нас
В свистящий вихрь земного праха,
Где человек бывал не раз,
Был и монах — и нет монаха.

ПОЭТ

Пускаешь пыль в глаза, монах!
Уж пел Давид под диким кедром,
Что человек есть только прах,
С лица земли взметённый ветром.

МОНАХ

В искусстве смешано твоём
Добро со злом и тьма со светом,
Блеск полнолунья с божеством,
А бремя старости с последом.
Покуда мысли есть в уме,
Покуда в сердце есть желанья,
Для узника очарованья.
Не мысли, не желай — и ты
Достигнешь высшего блаженства
При созерцанье совершенства
Добра, любви и красоты.

ПОЭТ

Монах, ты о каком уме
И о какой толкуешь тьме?
Что есть в уме, то есть и в чувстве,
А значит, в сердце и в искусстве.
Искусство смешано. Пусть так.
Пусть в нашем поле плевел много.
Но Богу дорог каждый злак.
Ведь каждый злак — улыбка Бога.
А ты готов всё поле сместь
За то, что плевелы в нём есть.
Не слишком ли ты судишь строго?
Что ж остается нам, творцам?

МОНАХ

Плач покаянья остаётся
Творцам, а может, мертвецам.

ПОЭТ

Давно в искусстве раздаётся
Сей плач.

МОНАХ

Искусство — смрадный грех,
Вы все мертвы, как преисподня,
И ты мертвец — на вас на всех
Нет благовестия Господня.
В предверье Страшного Суда
На рафаэлевой картине —
Завеса бледного стыда,
А не сияние святыни.

ПОЭТ

Загнул юрод! Ещё чего!
Чтоб на лице Пречистой девы
Не выражалось ничего
От прародительницы Евы?
Так отреши её тогда
От человеческого рода,
От богоданного стыда
Под знаком совести юрода.
Ты умерщвляешь плоть и кровь,
Любовь лишаешь ощущенья.
Но осязательна любовь,
Касаясь таин Причащенья.
Какой же ты христианин
Без чувственного постоянства?
Куда ты денешь, сукин сын,
Живые мощи христианства?
Так умертви свои уста,
Отвергни боговоплощенье,
Вкушая плоть и кровь Христа
И принимая Причащенье!

При грозном имени Христа,
Дрожа от ужаса и страха,
Монах раскрыл свои уста —
И превратился в тень монаха,
А тень осклабленного рта —
В свистящую воронку праха.
И смешаны во прахе том
Добро со злом и тьма со светом.
И ходит страшным ходуном
Свистящий прах перед поэтом.
Под ним сыра земля горит,
И гул расходится залесьем.
— Смотри, — поэту говорит,—
Как я качаю поднебесьем.

Поэт вскричал: — Да это враг! —
Окстился знаменным отмахом —
И сгинул враг, как тень, в овраг…
Но где монах? И что с монахом?