Джон Китс - Малые поэмы

Песнь I

Раскольники в мечтах возводят рай

Для избранных счастливцев; и дикарь

Гадает – на языческий манер —

О Небесах. И, право слово, жаль,

Что на папирус либо харатью

Никто из них не клал певучих строк.

Вотще мечтают, и живут, и мрут —

Поскольку лишь Поэзия вольна

Мечты в слова облечь, и тем сберечь

Воображение от черных чар

И тьмы. Зачем же смертные твердят:

«Коль не Поэт – не пой свою мечту»?

Ведь каждый, кто в душе не свинопас —

Поэт, и о мечте, познав любовь,

Поет, коль изучил родной язык.

Моих видений и мечтаний повесть —

Пред вами; а Дикарь я, иль Поэт —

Узнается, когда усну в гробу.

Я видел небывалый строй древес:

Чинара, пальма, дуб, и сикомор,

И мирт, и бук – растенья всех широт.

И рядом был ручей: нежнейший плеск

Я слышал; и струился аромат

Недальних роз. Потом, оборотясь,

Беседку я узрел: вьюнок, и плющ,

И виноград обильно заплели

Строение сие со всех сторон,

Обрамив дверь. Вблизи порога мох

Усеивали райские плоды —

Остатки пира… Кто здесь пировал?

Праматерь Ева? Или херувим?

Плоды благоуханные в траву,

Едва почав, роняли едоки —

Плоды чудесных, неземных ветвей.

Казалось, трижды изобилья рог

Опорожнился там во славу Коры,

Вернувшейся на тучные поля,

Где овцы мирно блеют. Я взалкал,

Как не алкал, пожалуй, искони.

И, утолив невероятный глад,

Возжаждал – ибо там стоял сосуд,

Наполненный прозрачнейшим питьем,

Дразнивший пчел. И я, изрекши тост

За всех живущих, и за мертвецов

Бессмертных, чьи почтенны имена,

Испил. А что случилось – опишу.

Ни азиатский мак, ни эликсир,

Которым братьев потчует халиф,

Ни яд, которым сумрачный монах

Пропалывает старческий конклав,

Не прерывают столь внезапно жизнь.

Я пал на шелуху и кожуру

Плодов Эдемских, тщась преодолеть

Воздействие напитка – но вотще;

И обморок настал, и замер я,

Что соком лоз поверженный Силен.

Я крепко спал, а долго ли – Бог весть.

Но вот очнулся, ожил и вскочил,

Как встрепанный. Исчезли чудный лес,

Беседка, снедь, загадочный фиал.

Я осмотрелся. Я стоял внутри

Старинного святилища – и столь

Высок был свод, что, мнилось, облака

Под ним клубились, точно в поднебесье.

Древнейший храм! Я не припоминал

Подобных: и готический собор,

И Парфенон, и грузный зиккурат,

Наследья канувших навеки царств, —

И даже горы, что Природа-мать

Ваяла, – мельче и моложе, чем

Сей ветхий деньми сводчатый гигант.

На мраморном полу, вкруг ног моих,

Стояли чаши, и лежали ризы,

Для коих пряжей, видно, был асбест —

Иль их соткали там, где ржа и моль

Не истребляют: как белела ткань,

И как сверкало древнее шитье!

Смешались грудой подле ног моих

Одежды, пояса, кадильник, цепь,

Священные жаровни и щипцы…

И снова я смятенный взор возвел

В неизмеримый храмовый простор.

Под исполинским сводом строй колонн

В туманы шел, на север и на юг, —

В ничто. Не размыкали темных врат

Восточных встречь заре который век.

А вдалеке на западе чернел

Кумир огромный, тяжкий, точно туча,

И жертвенник у стоп его дремал;

Несчетные ступени с двух боков

Туда вели – суля предолгий труд

Решившему разведать их число.

Я двинулся на запад не спеша,

Поскольку в храмах непристойна прыть;

И подле алтаря увидел жрицу,

Священный зажигавшую огонь.

В разгаре мая, коль восточный ветр

Сменится южным, иней с лепестков

Смывает быстрым радостным дождем,

А теплый воздух так отменно здрав,

Что встанешь и со смертного одра, —

И дым алтарный, чудилось, точь-в-точь

Как воздух майский был – и здрав, и свеж.

И я забыл бы тотчас обо всем,

Опричь блаженства – но от алтаря,

Из благовонной дымной пелены

Раздался голос: «Если не взойдешь

По лестнице – погибнешь, где стоишь!

Земная плоть, сестра которой – персть,

Истлеет; обнажившийся костяк

Дотла иссохнет, обратится в пыль:

Зорчайший глаз не сыщет ни клочка

Твоих останков бренных там, внизу.

Твои минуты ныне сочтены,

И жизнь иссякнет, как в часах песок;

Спасешься – коль подымешься наверх,

Покуда листья смольные горят!»

Я внял, я видел: слух и зренье, враз

Обострены, сумели оценить

И суть угрозы, и длину пути,

И предстоящий труд… Огонь еще

Горел – но вдруг пополз мертвящий хлад

По телу от ступней – и каждый член

Застыл, и, мнилось, ледяные когти

Вонзились в горло – крепки, словно сталь.

Я взвыл – и мой отчаяннейший вой

Меня же оглушил… О, если б хоть

На первую теперь взойти ступень!

Свинцов был шаг мой, тяжек, мертв – и лед

Незримый сердце мне стеснил, сковал;

Я руки сжал – и не почуял рук.

За миг до смерти ногу я преткнул

О нижнюю ступень – и хлынул ток

По жилам теплый. И взошел я ввысь:

Так Ангелы всходили древле в Рай

По лестнице. «Во имя всех святынь! —

Воскликнул я, пред алтарем восстав: —

Кто есмь, коль ты спасла меня от смерти?

Кто есмь, коль смерть меня и здесь неймет?

Ведь смертным здесь глаголать – смертный грех!»

Закутанная тень рекла: «Вкусил

До срока ты погибель, и воскрес

До срока. Твой спаситель – твой испуг,

Придавший сил. Ты гибель повстречал —

И жив». – «Богиня! – рек я: – Истолкуй

Слова святые, ибо я не мудр».

«Лишь тот сюда взойдет, – сказала тень, —

Кого снедает мировая скорбь,

И кто всецело скорбью поглощен.

А теплых устроители берлог,

Бездумно коротающие дни, —

Они, войдя случайно в этот храм,

Сгниют внизу, где ты едва не сгнил».

«Но тысячи людей найдутся ведь, —

Я смело молвил, вещей жрице вняв, —

Готовых жизнь за ближнего отдать,

Постигших ужас боли мировой,

Радеющих о благе всех племен

Людских! Увидеть было б должно тут

Опричь меня – других, и очень многих».

«Меж ними нет сновидцев, – тень в ответ

Рекла, – земля влечет их чересчур,

И человек для них – венец чудес,

И голос человечий – слаще арф.

Таким сюда являться недосуг;

А ты в сравненьи с ними слаб и мал —

Но ты пришел. И ты, и весь твой клан —

Обуза смертным. Ты мечтаешь лишь,

Но тщетно. Сколько ты похоронил

Блаженных, утешительных надежд?

А где же твой приют? Любая тварь

Ютится где-то. Человек любой

И радость в жизни ведает, и боль,

Но – только боль, иль только радость: врозь.

А ты и в счастье обречен страдать,

Мечтатель… Незаслуженная кара!

И, чтобы долю эту облегчить,

Бедняг, – таких, как ты, – впускают сплошь

И рядом в наши дивные сады

И храмы наши; оттого-то цел

Стоишь пред алтарем, и невредим».

«Я счастлив, коль моя никчемность – честь,

И не постыдна умственная хворь,

От коей стражду; речь твоя – бальзам

Целебный, и награда из наград, —

Я рек. – О, тень державная, дерзну

Просить о новой милости! Скажи:

Неужто всяк, слагающий стихи, —

Обуза смертным? Ведь поэт – ей-ей! —

Мудрец, и вестник, и духовный врач.

Я не поэт, я знаю: певчий дрозд

Не ровня сладкогласным соловьям.

Но кто же я? Ты помянула клан —

Какой же?» – И вздохнула тяжело

Загадочная тень в покровах белых,

Плывущий дым кадильный всколыхнув,

И разом голос вещий стал суров:

«Мечтатели – не твой ли это клан?

Поэт – зеркальный образ, антипод

Мечтателя. Поэт – целитель язв,

Которые мечтатель причинил».

И я невольно выкрикнул с тоской:

«О Феб! О где ты ныне, Аполлон?

О, напряги же свой разящий лук —

Иль ниспошли ползучую чуму:

Да будет всяк тобою истреблен

Бездарный стиходел и виршеплет

Никчемный, коих раздувает спесь!

Я вместе с ними сгинуть был бы рад —

Лишь дай узреть погибель рифмачей!..

О тень мудрейшая, скажи: кому

Восставлен сей алтарь? Кому кадишь?

Кого изображает сей колосс,

Подобный туче? И поведай: кто

Сама ты? Перед кем я речь держу?»

И снова издала тягчайший вздох

Таинственная тень в покровах белых,

Плывущий дым кадильный всколыхнув,

И снова голос вещий стал суров, —

Но, мнилось, в горле жрицы плотный ком

Стоял: «О смертный! Этот храм – пустой,

Печальный, – древле пережил войну

Богов. Неизрекомо стар и сей

Кумир; покрыли тысячи борозд

Ему чело за тысячи эпох:

Се – образ Крона. Я же – Мнемозина,

И здесь алтарь заброшенный храню».

Я не сумел ответить, мой язык

Бессильно в бессловесности коснел:

Нейдет на ум величественный слог,

Когда ложится нá душу печаль.

Царила тишь, и меркли пламена

Алтарные – их было след питать.

Я осмотрелся. Рядом, на полу,

Охапками лежал пахучий нард,

А также листьев смольных вороха.

Тревожно я на жертвенник взглянул,