Гарик Сукачёв - Моя бабушка курит трубку

Думал, флегматично

Ковыряя нос, —

Понастроят всяких

Чертовых махин,

А ты, лежи и жди,

Когда он упадет!»

А поэт лежал,

Нервно лавр жуя,

Силясь хоть чего-то

Сочинить, вроде:

«Самолет улетел в полет:

В нем сидел пилот», —

Дальше не идет.

Десять тысяч душ,

Повернув носы

К небу,

наблюдали лайнера полет.

Он летел красиво,

Точно, как часы.

«Вот так самолет!» —

Повторял народ.

Небо было синим. Паровозик был зеленым. Равнина. Это была равнина, не было деревьев, и не было ничего, воды не было тоже. Была равнина и белый забор. Я не видел Китайской стены, но забор был белым, как Китайская стена. А ворота были черными. Такие черные железные ворота, и там перед ними рельсы. Зеленый веселый паровозик с двумя вагонами засвистел и остановился, пухая белым паром, как старый курильщик. «Пух-пух-пух», – пухает паровозик, и дядька, рыжий, веснушчатый, смолит папироску. А рядом с ним стоит испуганный парень лет семнадцати.

Потом ворота открылись, и паровозик въехал за забор. Дядька опять неприятно ощерился и цыкнул желтым прокуренным зубом.

В общем, за забором тоже ничего не было. По кругу лежали рельсы на желтом песке. В центре круга стоял брюнет кавказской наружности, в черных кожаных брюках и такой же куртке, с хлыстом в руках.

Паровозик стал ездить по кругу. Испуганный парень потел, а кавказец щелкал кнутом и улыбался. Когда паровозик заканчивал очередной круг, он доставал из кармана брюк большой журнал с ручкой и выставлял оценку.

Было страшно, но под голубым небом грохотала «кукарача», и я догадался, что и паровозик, и брюнет, и «кукарача» будут всегда.

На улице лежал опрокинутый мусорный бак. Мусора было много, он весь высыпался наружу и гнил. У мякиша белого хлеба, который являлся одной из составных содержимого бака, суетились воробьи. Их было много, но каждый хотел есть. Поэтому они вели беспрерывные массированные атаки, выражаясь военным языком, на мякиш. Некоторые ловкачи отщипывали огромные куски и тут же пытались улететь, что было не так легко.

И тут с неба спустилась большая красивая птица. Она отогнала воробьев и стала клевать их хлеб. Птица косила круглым злым глазом по сторонам и ела, а если какой-нибудь смельчак пытался подобраться к мякишу, то она больно клевала его. Поэтому воробьи не приближались к птице, а только смотрели издали, как она жадно ела. Расправившись с хлебом, птица взмыла в небо и тяжело и некрасиво полетела восвояси.

А в это время маленький мальчик-трехлетка гулял в сквере со своим отцом. Он посмотрел в небо и сказал: «Папа, смотри, какая красивая белая птица, как ее зовут?» Отец тоже посмотрел вверх и ответил: «Это голубь – птица мира!»

Демонстранты двигались к городской площади, и это движение было планомерным и неотвратимым.

А впереди, примерно метрах в ста от этих отчаявшихся и уже разъяренных людей, стояла плотная шеренга солдат, а за шеренгой – еще одна. Третья шеренга была милицейская. Из громкоговорителей на бронетранспортерах гудели слова, призывающие всех немедленно разойтись по домам. Но люди все шли и шли вперед.

Тогда рупоры сказали, что в случае неподчинения войска будут вынуждены применить силу… Первая шеренга солдат зашевелилась, сзади бегали военные начальники и что-то отчаянно кричали.

Взвыли моторы танков и бронемашин, в толпу врезались лучи прожекторов, и толпа встала.

До солдат оставалось несколько шагов. Колонна людей, только что кричавшая и скандировавшая, вмиг смолкла. Смолкли и громкоговорители. И только танки там, за солдатами, угрожающе урчали, хотя их еще даже не было видно, они стояли на площади.

В первой шеренге стояли совсем молодые ребята – вэпэшники с испуганными и даже какими-то затравленными лицами. Рядовой Анохин стоял девятый с левого конца. Ему было девятнадцать лет, и его призвали два месяца назад из-под Пскова. Он смотрел на людей перед собой, и его трясло. Он никогда и ни за что не смог бы стрелять по ним.

…Но вид солдат начал пьянить демонстрантов. Среди передних послышались сначала отдельные выкрики, а потом все закричали разом на чужом, страшном языке. Анохин силился понимать слова и не понимал. От этого душа его стала нестерпимо тосковать.

– Братцы, идитя по домам, вам же лучше будет. Ну, братцы, идитя!

Но люди не слышали. И Анохин вспомнил, что вот так однажды в детстве лаяла та соседская собака, брызжа слюной и страшно щерясь. Она остервенело рвалась с цепи и дико вопила, когда он только открыл калитку, за которой лежал его красный резиновый мяч. Анохин не видел, как из толпы выскочил человек с металлическим прутом, пьяный и обкуренный. Он не видел, как человек нанес ему смертельный удар в переносицу, которая не была закрыта защитным забралом. И конечно, он не мог видеть, как упал и умер. Ему казалось, что он все стоит и просит разойтись их по домам, от греха…

«Ах ты, сука!» – заорал Костюхин. Он сначала ударил демонстранта ногой его в живот, а когда тот согнулся от боли, ударил со всей огромной силы, которая в нем была, дубинкой по голове раз, а потом уже падающего – еще раз. Бастующий рухнул на край тротуара виском и придавил его тяжестью головы и тела. И только тут грянули выстрелы вверх, полетели гранаты с газом и побежали люди.

Через день состоялись похороны демонстранта. Его тело несли через весь город под траурными знаменами. Плакали мужчины и женщины, на площади произносились речи, и люди клялись над гробом, что никогда не забудут его имени – имени национального героя. Только никто не видел, как выл на «губе» Костюхин, и как стукнуло и больно отозвалось сердце матери Анохина в далекой псковской деревне.