Сергей Петров - Избранное

Приклеен на дорожке лист каштана,
и тучи посерелые в окне,
и мнится, что во всей природе долгоштанной
нет ничего навеянного мне.
Не шевелюсь вблизи великого окошка,
торчат деревья как последний стыд,
и только листьями покрытая дорожка
в глазах истерзанных всё время мельтешит.
И желтенькое это мельтешенье
рябит в глазах до боли головной,
и как же мало в этом утешенья,
которое еще живет со мной.
Живет оно насмешливо, как прежде,
хоть режь его на черствые куски,
и тучи серые, подобные невежде,
готовы лопнуть от глухой тоски.
Еще живу, еще гляжу я в оба
прискорбных глаза на закате лет,
и донимает грозная хвороба,
поднявшаяся как слепой скелет.
Еще живу и жизнь жую свою же
беззубую, средь полной тишины.
Мне зябнется с утра в октябрьской этой стуже,
и жду, как откровения, жены.

Осенний полдень дымчато-хрустален,
и счастье за углом в полуверсте.
Трепещет как пятнистый парус Таллинн,
и камни стали словно на холсте.

А в Кадриорге небо так ветвисто,
что в клочья раздирает синеву.
И грустно зеленеет Олевисте,
как моховая древность наяву.

И я как старый город, и пока мне
еще не отряхнуться от судьбы.
Я в старом Таллинне хожу по камни,
как ходят в бор по крепкие грибы.

Играешь в жизнь, не глядя в ноты.
Бежит соната наизусть.
Хохочет трель. Но всё равно ты
в игру подбрасываешь грусть.

И вот до грани безразличья
доходит звук, как тайный знак,
и грохает тоска мужичья,
как бы по клавишам кулак.

В сонате легкой канонада
кому же может угождать?
Того, что есть, не больно надо,
а чего нет – так туго ждать!

И трет хомут, туга подпруга,
скрипит телега без колес.
И не выходишь ты из круга
забот и звуков, дум и слез.

А так – какой мне интерес,
топорщась и топырясь?
На! Как арбуз меня – на взрез,
а хочешь – и на вырез.

Бери скорее алый кус,
не бойся подавиться!
Пусть на тебе я зарекусь
отныне зреть и злиться.

Ну а сама ты – на отрез,
навыверт и навылет.
Тебе, свались оно с небес,
и счастье опостылит.

В обузу буду? Обойдусь!
Сойдет и без арбуза.
И с плеч долой, как грустный груз,
на то ведь ты и Муза.

Хорошо поворожить
во цвету под вишнями,
да не шибко споро жить
с годиками лишними.

Хоть бы их помалу деть,
а куда – не станется.
Дал бы бог помолодеть –
знал бы, как состариться.

Не болит и не хворается
и живется беспредметно,
понемножку умирается,
безобидно, незаметно.

Потихоньку, понемножечку,
без иронии жеманной
подцепляешь с блюдца ложечку
несоленой каши манной.

Всё-то чудится да кажется,
что повестки не дошлются,
что размажется та кашица
на лице ребячьем блюдца,

что и так всё образуется.
Об одном лишь и грустится –
что отпетая разумница
не придет со мной проститься.

Дочурку чудную баюкая,
разнеженная в прах и в пух,
тысячегрудая, сторукая,
стоишь под завистью старух,

блестишь здоровьем в палисаднике,
свежа, как утренний надой,
и за тобою день на заднике
написан краской молодой.

На нем в воздушной пене мылятся
пеленки или облака,
и ты сияешь, мать кормилица,
слепой бутылью молока.

На чухонском камне и трясине
бесновался царственный топор.
По монаршей дарственной Трезиний
прямо к небу выводил собор.

В Гаге, Копенгаге и в Стекольне
бомбардиру дикому Петру
тихо откликались колокольни,
стоя на предутреннем ветру.

И на грани ветхого рассвета
прямо в космос на какой-то съезд
ангел улетает, как ракета,
ставя на земном пространстве крест.

Под шапками каштанов старых
на грядках лавочек, чисты –
пенсионеры на бульварах,
как бледноглазые цветы.

Из полинялых незабудок,
как бы открыв тихонько дверь,
смиренно смотрится рассудок
в такое краткое теперь.

От рук, трудами удрученных,
от мудрых рук куда-то вбок,
как пончик, катится внучонок,
стряпухи-жизни колобок.

В те дни, когда ужом мой дикий пращур
еще не вился возле Перводрева
и тело тощее тащил и плющил ящер,
по животу земли распластывая чрево
и голову подняв, как кособокий ящик,
боялся неба и планет звенящих,
во дни свирепого накала и нагрева,
во дни великих вод, кишмя кипящих,
и папоротников чешуйчатопокровных,
во дни любовной страсти хладнокровных
и скользкой похоти чудовищ полуспящих,
в те дни, когда летали, и катались,
и сталкивались, и братались,
друг другу и гудели и трубили
родные поезда, и монопланы,
и броненосцы, и автомобили,
когда пропарывали океаны
ракеты, взмахивая плавниками,
еще тогда, орудуя веками,
природа-рукосуйка во припадке
веселой силы строила догадки,
изображая вживе на модели,
что с ней самой случится в самом деле.

Вовек не нашивал сапог
ты, лапотник и божий ратник.
Какую жизнь, Иван с Опок,
ты положил за славу братних,

сермяжных трудовых кровей,
неповоротливой породы, –
и от подножья до бровей
ты простодушие колоды.

Ты языками не звонил,
ты не глаголил с колоколен.
Кого всю жизнь ты боронил,
не быв своею волей волен?

Кого всю жизнь ты поборал
душою кряжистой, подспудной?
Чью землю ты всю жизнь орал,
склоняясь выей многотрудной?

И с кем делил кусок сухой,
горбушку зачерствелой доли?
Микулин сын, ты шел с сохой,
насытя силой мышцы поле.

Ты, и приземист и плечист,
напряг до боли шею бычью,
душою прост и телом чист,
и предан русскому величью.

Ты – грудью настежь, напролом!
Угрюмый, дюжий, добрый, ражий
мужик, напяливший шелом
и ставший у судеб на страже.

Я думаю, я сам себе универсам,
куда я захожу по надобностям разным.
Открыт бываю я и людям, и часам,
пространству грузному и хрупким чудесам,
погоде на сердце и пьяным голосам,
и кособокой скуке, и соблазнам.
Всё есть во мне, чтобы по горло жить!
(В придачу ко всему и распри даже.)
Фасованно могу себя я предложить,
готов с утра к великой распродаже.

Завистники-глаза сверкают, как витрины,
устраивая трижды в день смотрины.
Сквозь них проходит день в универмаг,
облизываясь, будто бешбармак.
Вот полки, белые и твердые, что кость,
нагружены чуть охлажденным мясом.
Утроба нежится, подобная колбасам.
Но кто это "ого!" проокал басом?
Кто взгляд в меня забил, как в стену гвоздь?
Не трогайте меня! Своим я занят делом!
А если нужно что – ходите по отделам.
Вон головы мои, как лысые сыры,
лежат, лишенные и плеч и шеи,
и рады, что в них есть червивые траншеи,
и рады от дыры и до дыры.
Лежат они, округло хорошея,
как с неба выставленные миры.
Лежат они невдалеке от масла,
которое белеющую плоть
поставило стеной, за пряслом прясло,
но в масле не катаются. Колоть
ножом их не велел Господь,
и по частям они обречены железу
и жизни, как вседневному надрезу.

Располосованный наискосок,
как лососины розовый кусок,
не может рот полунемой открыться,
а кровь густеет, как томатный сок.
И из ладони, словно из корытца,
сухие пальчики, как веточки корицы.
И каждый мой отдел не оттого ль высок,
что мне затылок, темя и висок
украсили и соль и сахарный песок?

        Ой, полным-полна авоська!
        Есть и перец в ней и лук.
        Не жалей ни слез, ни воска,
        ни утраты, ни разлук.

Всё есть во мне. И жить – как жрать и жрать.
Надежде я свояк, а делу кум.
Могу товар своей рукой-владыкой брать
и по-лукулловски жевать рахат-лукум.
Рабочий день, бывает, разворчится,
а в деньгах ветер, свист и кутерьма.
Соскочит с полки баночка горчицы
и в руки прыгает сама...
Чужой огромной жизни послужи-ка,
и прянут пряности в открытый рот, как рать,
язык и нёбо обожжет аджика,
крапивой продерет. А жить – как брать и жрать.
Во всякой жизни есть и нужен привкус,
но жизнью торговать, ей-Богу, нелегко!
Проторговался – так возьмут за гривку-с
да и на солнышко, как за ушко.
Проторговался – так сиди и шамкай,
гляди вослед, как в самый зад судьбе,
когда универсам с универсамкой,
качая сумками, идут к себе.

        Ой, пустым-пуста моя авоська!
        В ней не я ль попался в сеть?
        С плеч головушку ты сбрось-ка,
        что ж ей попусту висеть?

Всё есть во мне. И назло контроверзам
чиновничьим и страхолюдью зим
универсам стоит, как универзум,
как суетливый Божий гомозин.
И стану ожидать я с Богом очной ставки,
в полночный час всплакнув по волосам.
И буду ждать на судном на прилавке,
когда закроется универсам.

Как вы полны, земные пять минут,
когда пекут блины, белье стирают,
торгуют телом, песенку поют,
целуются, в квартире прибирают,
в трамвае едут и судьбу клянут,
животики от смеха надрывают,
рожают и пускают в дело кнут,
возводят из соломинок уют,
по морде бьют, ломают, созидают,
и дремлют, и от пули умирают
иль просто Богу душу отдают.