Рахель Блувштейн - Переводы из Рахели

Памяти Биньямина Квинта и Элиэзера Фактори

Они умрут весною этой,

Они умрут весной,

Порой цветения и света,

Веселой и хмельной,

Когда все горести забыты,

И счастье на дому,

И тайны мира приоткрыты

И сердцу и уму.

Когда на все нашлись ответы

И нет ни мер, ни кар,

Они умрут весною этой...

Проклятье или дар?

Тель-Авив, 5686

Дни бывают - ни смысла, ни связи,

словно мир потерял благодать.

Дни, когда из-за крови и грязи

даже неба клочка не видать.

Дни бывают - как раб утомленный,

раб поставленный воду толочь,

дни без зла, без добра, без резона,

как сырая, туманная ночь.

20-го Эяра, 5686

О, жизненный мой путь, загадок череда:

тупик за тем углом или родная дверь?

И сердце хочет знать - что ждет его теперь?

Теперь куда?

Левей? А если вдруг скорбями захлестнет

о том, что упустил, о том, чему не быть?

Правей? А если там - лишь горечью травить

свой лучший мёд?

А можно просто жить, не выбирая тех

и этих не ища, ждать знака в темноте

и слышать за углом - за этим и за тем -

глумливый смех.

Есть слова, как павлины - цветисты, пышны,

ходят, хвост распустив.

Преисполнен звучаньем басовой струны

их надменный мотив.

Но люблю я другие - скромнее основ,

проще нищих лачуг.

И хоть знаю немало возвышенных слов,

на сей раз промолчу.

Различишь ли в молчаньи распахнутых врат

примиренья печать?

Подойдешь ли, как друг, защитишь ли, как брат,

приласкаешь, как мать?

Тель-Авив, 5686

Привет тебе, новый дом и морская даль,

окно в двадцати локтях над земной дорогой.

Четыре ветра в окне,

а ночью - праздник огней...

Одна я, и слава Богу.

Давайте, тащите беды, обиды, ссоры -

меня этот сор не ранит:

запечатан ветрами слух, залит морями взор,

и все приемлю заранее.

Тель-Авив, 5686

"Положи меня печатью на сердце твое..."

(Песнь песней, 8,6)

Хоть рот прижат ко рту, но души далеки,

в сердцах разлад.

Мы - скованные сном пустынные зверьки,

танцующие в ад.

И в этих пьяных па, и в звяканьи цепи,

и в бесовстве огня

не слышен стон молитв, не слышен вздох тоски:

"Запечатлей меня..."

Четверо прокаженных были у ворот...

И сказали они друг другу...

Этот день - день радостной вести...

(Мелахим II, 7, 3-9)

В безнадежность Шомронской голодной туги

принесли прокаженные весть,

что осада снята и бежали враги,

и добычи желанной не счесть.

Мы сегодня, как прежде, в осадном дыму -

тот же голод и та же мечта,

но известий спасительных я не приму

из больного, поганого рта.

Только чистый избавит и честный спасет,

сохранит, сбережет от огня...

А иначе пусть гибель меня унесет

на заре благовестного дня.

Ни жертвой огневой,

ни гимном вдохновенным

не послужу тебе,

Страна моя, увы,

Ну, разве что - травой

на берегах Ярдена...

Ну, разве что - тропой

среди травы.

Мой бедный вклад убог -

я это знаю, мама...

Мой бедный вклад убог -

дочерний грех и стих...

Я - праздничный рожок

среди дневного гама.

Я - тихий плач ночной

в глазах твоих.

Тель-Авив, 5686

Ее песни во мне звенят,

ее кровь - в моей...

О, Рахель, мать матерей,

дева белых ягнят.

Оттого-то мне так постыл

городской чертог,

что метался ее платок

на ветрах пустынь.

Оттого-то спокойны так

этих странствий дни -

просто помнят мои ступни

материнский шаг.

От стенки до стула... Сяду, нахохлюсь, дрожа:

холодно солнцу в плену у холодных небес...

Голос далекой отчизны - набатом - в ушах:

Встань и иди! Убегай! Что ты делаешь здесь?

От стула до стенки... Встану - без цели, без сил,

В тысячный раз ухвачусь за бесплотный мираж...

Так и брела по дорогам сквозь дождь и хамсин,

Так и любила - сквозь радость и горечь пропаж.

Тель-Авив, 5686

М.Б.

Здесь, на лице земли - не в облаках пустых,

здесь, где земля близка, словно родная мать,

будем светиться мы светом ее простым

будем ее печаль втемную принимать.

Нет, не туманный блеск завтрашних томных рос -

нынешний честный день - потом, слезой, зерном -

мы проживем его - короток, ясен, прост -

наш настоящий день, здесь, на лице земном.

Эй, приходите все! Прежде, чем пала ночь,

ну-ка, нажмем, друзья, тысячью сильных рук!

Может, столкнем его с наших колодцев прочь -

может, столкнем его - мельничный тяжкий круг?

Тель-Авив, 5687

Те крики, которыми рот мой коверкал

беды и отчаянья миг,

как бусинка к бусинке здесь на поверке

в тетрадочке песен моих.

Распахнуты настежь все двери и дверцы,

все клейма и раны видны...

И даже коросты щемящего сердца

вы щупать руками вольны.

Нисан, 5687

За мною ходила в детстве

печаль, как вторая тень,

и скорбный наряд отрезал

меня от других детей.

Не дети уже давно мы,

и прошлое то - в огне,

но та же печаль со мною,

и та же печать на мне.

Как прежде, стена меж нами,

но ныне раздел вершит

уже не одежда скорби,

а скорбь сиротской души.

5687

Неужели все это случилось со мной?

Со мной?

Неужели вставала с рассветом в поля

И глотала свой пот земной?

Неужели в горячке весенней страды

Наших тел

С высоты перевязанных туго снопов

В общей песне мой голос пел?

Неужели плыла я в твою чистоту,

В синеву?

О, Кинерет родной! О, Кинерет, Кинерет родной!

Неужели ты был наяву?

5687

 http://www.youtube.com/watch?v=0sokC2Vo0YY

Музыка - Иегуда Шарет, исполняет Эстер Офарим

В моем саду среди веселых вод

росли цветы по имени "а вдруг?" -

я им была и верный садовод,

и близкий друг.

И днем, и ночью, долгие года

я сторожила, не жалея сил,

чтоб ветер под названием "никогда"

бутонов не скосил.

Но этот ветер был совсем не прост -

он гнул свое, хлестал, наотмашь бил...

и вот теперь мой сад зовут "погост" -

как сад могил.

5688

Обручена с каморкой Элиягу

моей мансарды светлая душа -

с библейским мудрецом, седым бродягой,

что мертвых воскрешал.

Входил в обитель горести кромешной,

молитвой рвал пространства рубежи

и к матери склонялся безутешной:

"Твой мальчик жив!"

О, мертвецы мои! Лишь вас не в силах

вернуть живыми странник колдовской:

вы немы и глухи в своих могилах,

как лёд людской.

29 Тевета, 5688

Залману

Братство эха живет меж нами,

тьмы минувших годов сильней.

Еще теплится в сердце пламя

тех наивных и чистых дней.

Помню нас на горе, на пике -

моей радости звон и блеск,

твоих глаз глубину, твой тихий,

бледный облик галутных мест...

"Голос твой, - ты сказал, - как песни

пастухов в горах Йегуды..."

Отчего этот миг чудесный

стал нам памятней агады?

В чуждом, воющем, злом бедламе