Николай Рубцов - Я буду долго гнать велосипед… (сборник)

Взбегу на холм

и упаду

в траву.

и древностью повеет вдруг из дола.

Засвищут стрелы, будто наяву.

Блеснет в глаза

кривым ножом монгола.

Сапфирный свет

на звездных берегах,

и вереницы птиц твоих,

Россия,

затмит на миг

в крови и жемчугах

тупой башмак скуластого Батыя!..

И вижу я коней без седоков

с их суматошным

криком бестолковым,

Мельканье тел, мечей и кулаков,

и бег татар

на поле Куликовом…

Россия, Русь —

куда я ни взгляну!

За все твои страдания и битвы —

люблю твою,

Россия,

старину,

твои огни, погосты и молитвы,

твои иконы,

бунты бедноты,

и твой степной,

бунтарский

свист разбоя,

люблю твои священные цветы,

люблю навек,

до вечного покоя…

Но кто там

снова

звезды заслонил?

Кто умертвил твои цветы и тропы?

Где толпами

протопают

они,

там топят жизнь

кровавые потопы…

Они несут на флагах

черный крест!

Они крестами небо закрестили,

и не леса мне видятся окрест,

а лес крестов

в окрестностях России…

Кресты, кресты…

Я больше не могу!

Я резко отниму от глаз ладони

и успокоюсь: глухо на лугу,

траву жуют

стреноженные кони.

Заржут они,

и где-то у осин

подхватит эхо

медленное ржанье.

И надо мной —

бессмертных звезд Руси,

безмолвных звезд

сапфирное дрожанье…

Я люблю, когда шумят березы,

когда листья падают с берез.

Слушаю, и набегают слезы

на глаза, отвыкшие от слез…

Все очнется в памяти невольно,

отзовется в сердце и крови.

Станет как-то радостно и больно,

будто кто-то шепчет о любви.

Только чаще побеждает проза.

Словно дунет ветром хмурых дней.

Ведь шумит такая же береза

над могилой матери моей…

На войне отца убила пуля.

А у нас в деревне, у оград —

с ветром и с дождем гудел, как улей,

вот такой же поздний листопад…

Русь моя, люблю твои березы:

с ранних лет я с ними жил и рос!

Потому и набегают слезы

на глаза, отвыкшие от слез…

– Мы будем

cвободны,

как птицы, —

ты шепчешь

и смотришь с тоской,

как тянутся птиц вереницы

над морем,

над бурей морской…

И стало мне жаль отчего-то,

что сам я люблю

и любим…

Ты птица иного полета…

Куда ж мы

с тобой

полетим?!

Человек

не рыдал,

не метался

в это утлое утро утраты.

Лишь ограду встряхнуть попытался,

ухватившись за копья ограды…

Вот пошел он,

вот в черном затоне

отразился рубашкою белой.

Вот трамвай, тормозя, затрезвонил:

крик водителя:

– Жить надоело?!

Шумно было,

а он и не слышал.

Может, слушал,

но слышал едва ли,

как железо гремело на крышах,

как железки машин грохотали…

Вот пришел он,

вот взял он гитару,

вот по струнам ударил устало…

Вот запел про царицу Тамару

и про башню в теснине Дарьяла.

Вот и все…

А ограда стояла.

Тяжки копья чугунной ограды.

Было утро дождя и металла.

Было утлое утро утраты…

В окнах зеленый свет,

странный, болотный свет..

Я не повешусь, нет,

не помешаюсь, нет…

Буду я жить сто лет,

и без тебя – сто лет.

Сердце не стонет, нет,

Нет,

сто «нет»!

Погода какая!..

С ума сойдешь:

снег, ветер и дождь-зараза!

Как буйные слезы,

струится дождь

по скулам железного Газа…

Как резко звенел

в телефонном мирке

твой голос, опасный подвохом!

Вот, трубка вздохнула в моей руке

осмысленно-тяжким вздохом,

и вдруг онемела с раскрытым ртом…

Конечно, не провод лопнул!

Я

дверь автомата

открыл пинком

и снова

пинком

захлопнул!..

И вот я сижу

и зубрю дарвинизм.

И вот, в результате зубрежки —

внимательно

ем

молодой организм

какой-то копченой рыбешки…

Что делать? —

ведь ножик в себя не вонжу,

и жизнь продолжается, значит!..

На памятник Газа

в окно гляжу:

Железный!

А все-таки… плачет.

Эх, коня да удаль азиата

мне взамен чернильниц и бумаг, —

как под гибким телом Азамата,

подо мною взвился б

аргамак!

Как разбойник,

только без кинжала,

покрестившись лихо

на собор,

мимо волн Обводного канала —

поскакал бы я во весь опор!

Мимо окон Эдика и Глеба,

мимо криков: «Это же – Рубцов!»,

не простой,

возвышенный,

в седле бы —

прискакал к тебе,

в конце концов!

Но наверно, просто и без смеха

ты мне скажешь: «Боже упаси!

Почему на лошади приехал?

Разве мало в городе такси?!»

И, стыдясь за дикий свой поступок,

словно Богом свергнутый с небес,

я отвечу буднично и тупо:

– Да, конечно, это не прогресс…

(по мотивам картины «Вечерний звон»)

В глаза бревенчатым лачугам

глядит алеющая мгла.

Над колокольчиковым лугом

собор звонит в колокола.

Звон заокольный и окольный,

у окон,

около колонн.

Звон колоколен колокольный,

и колокольчиковый звон.

И колокольцем

каждым

в душу —

любого русского спроси! —

звонит, как в колокол,

– не глуше, —

звон

левитановской

Руси!

Хоть волки есть

на волоке

и волок тот

полог,

едва он сани

к Вологде

по волоку

волок.

Все небо

звездным пологом

светилось.

А ему

Казался волок

волоком,

закутанным во тьму…

И вдруг заржал он

молодо,

гордясь без похвалы,

когда увидел

Вологду

сквозь заволоку

мглы!

Паром.

Паромщик.

Перевоз.

И я

с тетрадкой и с пером.

Не то,

что паром паровоз —

нас

парой весел

вез паром!

Я рос на этих берегах!

И пусть паром – не паровоз!

Как паровоз

на всех парах —

меня он

в детство

перевез!

(для детей)

Две маленькие

Лили —

лилипуты

увидели на иве желтый прутик.

Его спросили Лили:

«Почему ты

не зеленеешь,

прутик-лилипутик?»

Пошли

за лейкой

маленькие Лили,

на шалости не тратя и минуты,

и так усердно,

как дожди не лили,

на прутик лили

Лили —

лилипуты.

Загородил мою дорогу

грузовика широкий зад.

И я подумал: «Слава Богу!»

Село не то, что год назад!

Теперь в полях везде машины,

и не видать худых кобыл.

Один лишь древний дух крушины

все так же горек, как и был…

Да, я подумал: «Слава Богу!»

Но Бог-то тут причем опять?

Уж нам пора бы понемногу

от мистицизма отвыкать!

Давно в гробу цари и боги!

И дело в том, наверняка,

что с треском нынче демагоги

летят из Главков и ЦэКа!

К мужику микрофон подносят.

Тянут слово из мужика.

Рассказать о работе

просят —

в свете новых решений ЦэКа!

Мужику

непривычно трекать.

Вздох срывается с языка.

Нежно взяли его за локоть:

тянут

слово

из мужика!..

Не могу я видеть без грусти

ежедневных собачьих драк…

В этом маленьком захолустье

поразительно много собак!

Есть мордастые – всякой масти,

есть поджарые – всех тонов.

Подойди —

разорвут на части

иль оставят

вмиг

без штанов…

Говорю о том не для смеху.

Я однажды подумал так:

«Да, собака друг человеку, —

одному…

А другому – враг!»

Я марширую на плацу.

А снег стегает по лицу!

Я так хочу иметь успех,

я марширую лучше всех!