Николай Гоголь - Ганц Кюхельгартен

В мечтаньи всё кого-то слышит

При стройном шуме ветхих вод.

——

Или в долине ходит думный;

Глаза торжественно блестят,

Когда несется ветер шумный

И громы жарко говорят;

Огонь мгновенный колет тучи;

Дождя источники горючи

Секутся звучно и шумят. —

Иль в час полночи, в час мечтаний

Сидит за книгою преданий,

И, перевертывая лист,

Он ловит буквы в ней немые

— Глаголят в них века седые,

И слово дивное гремит. —

Час углубясь в раздумьи целой,

С нее и глаз он не сведет;

Кто мимо Ганца ни пройдет,

Кто ни посмотрит, скажет смело:

Назад далеко он живет.

Чудесной мыслью очарован,

Под дуба сумрачную сень

Идет он часто в летний день,

К чему-то тайному прикован;

Он видит тайно чью-то тень,

И к ней он руки простирает,

Ее в забвеньи обнимает. —

А простодушна и одна

Луиза-ангел, что же? где же?

Ему всем сердцем предана,

Не знает, бедненькая, сна;

Ему приносит ласки те же;

Его рученкой обовьет;

Его невинно поцелует;

Он на минуту растоскует

И снова то же запоет.

Они прекрасны, те мгновенья,

Когда прозрачною толпой

Далеко милые виденья

Уносят юношу с собой.

Но если мир души разрушен,

Забыт счастливый уголок,

К нему он станет равнодушен,

И для простых людей высок,

Они ли юношу наполнят?

И сердце радостью ль исполнят?

Пока в жилище суеты

Его подслушаем украдкой,

Доселе бывшие загадкой,

Разнообразные мечты.

Земля классических, прекрасных созиданий,

И славных дел, и вольности земля!

Афины, к вам, в жару чудесных трепетаний,

Душой приковываюсь я!

Вот от треножников до самого Пирея

Кипит, волнуется торжественный народ;

Где речь Эсхинова, гремя и пламенея,

Всё своенравно вслед влечет,

Как воды шумные прозрачного Иллиса.

Велик сей мраморный изящный Парфенон!

Колон дорических он рядом обнесен;

Минерву Фидий в нем переселил резцом,

И блещет кисть Парразия, Зевксиса.

Под портиком божественный мудрец

Ведет высокое о дольнем мире слово;

Кому за доблести бессмертие готово,

Кому позор, кому венец.

Фонтанов стройных шум, нестройных песней клики;

С восходом дня толпа в амфитеатр валит,

Персидский кандис весь испещренный блестит,

И вьются легкие туники.

Стихи Софокловы порывисто звучат;

Венки лавровые торжественно летят;

С медоточивых уст любимца Эпикура

Архонты, воины, служители Амура

Спешат прекрасную науку изучить:

Как жизнью жить, как наслажденье пить.

Но вот Аспазия! Не смеет и дохнуть

Смятенный юноша, при черных глаз сих встрече.

Как жарки те уста! как пламенны те речи!

И темные как ночь, те кудри как-нибудь,

Волнуясь, падают на грудь,

На беломраморные плечи.

Но что при звуке чаш тимпанов дикой вой?

Плющем увенчаны вакхические девы,

Бегут нестройною, неистовой толпой

В священный лес; всё скрылось… что вы? где вы?..

Но вы пропали, я один.

Опять тоска, опять досада;

Хотя бы Фавн пришел с долин;

Хотя б прекрасная Дриада

Мне показалась в мраке сада.

О, как чудесно вы свой мир

Мечтою, греки, населили!

Как вы его обворожили!

А наш — и беден он, и сир,

И расквадрачен весь на мили.

И снова новые мечты

Его, смеяся, обнимают;

Его воздушно подымают

Из океана суеты.

В стране, где сверкают живые ключи;

Где, чудно сияя, блистают лучи;

Дыхание амры и розы ночной

Роскошно объемлет эфир голубой;

И в воздухе тучи курений висят;

Плоды мангустана златые горят;

Лугов Кандагарских сверкает ковер;

И смело накинут небесный шатер;

Роскошно валится дождь яркий цветов,

То блещут, трепещут рои мотыльков; —

Я вижу там Пери: в забвеньи она

Не видит, не внемлет, мечтаний полна.

Как солнца два, очи небесно горят;

Как Гемасагара, так кудри блестят;

Дыхание — лилий серебряных чад,

Когда засыпает истомленный сад

И ветер их вздохи развеет порой;

А голос, как звуки сиринды ночной,

Или трепетанье серебряных крыл,

Когда ими звукнет, резвясь, Исразил,

Иль плески Хиндары таинственных струй;

А что же улыбка? А что ж поцелуй?

Но вижу, как воздух, она уж летит,

В края поднебесны, к родимым спешит.

Постой, оглянися! Не внемлет она.

И в радуге тонет, и вот не видна.

Но воспоминанье мир долго хранит,

И благоуханьем весь воздух обвит.

——

Живого юности стремленья

Так испестрялися мечты.

Порой небесного черты,

Души прекрасной впечатленья,

На нем лежали; но чего

В волненьях сердца своего

Искал он думою неясной,

Чего желал, чего хотел,

К чему так пламенно летел

Душой и жадною, и страстной,

Как будто мир желал обнять, —

Того и сам не мог понять.

Ему казалось душно, пыльно

В сей позаброшенной стране;

И сердце билось сильно, сильно

По дальней, дальней стороне.

Тогда когда б вы повидали,

Как воздымалась буйно грудь,

Как взоры гордо трепетали,

Как сердце жаждало прильнуть

К своей мечте, мечте неясной;

Какой в нем пыл кипел прекрасной;

Какая жаркая слеза

Живые полнила глаза.

От Висмара в двух милях та деревня,

Где ограничился лиц наших мир.

Не знаю, как теперь, но Люненсдорфом

Она тогда, веселая, звалась.

Уж издали белеет скромный домик

Вильгельма Бауха, мызника. — Давно,

Женившися на дочери пастора,

Его состроил он! Веселый домик!

Он выкрашен зеленой краской, крыт

Красивою и звонкой черепицей;

Вокруг каштаны старые стоят,

Нависши ветвями, как будто в окна

Хотят продраться; из-за них мелькает

Решетка из прекрасных лоз, красиво

И хитро сделана самим Вильгельмом;

По ней висит и змейкой вьется хмель;

С окна протянут шест, на нем белье

Блистает белое пред солнцем. Вот

В пролом на чердаке толпится стая

Мохнатых голубей; протяжно клохчут

Индейки; хлопая встречает день

Крикун петух и по двору вот важно,

Меж пестрых кур, он кучи разгребает

Зернистые; гуляют тут же две

Ручные козы и резвяся щиплют

Душистую траву. Давно курился

Уж дым из белых труб, курчаво он

Вился и облака приумножал.

С той стороны, где с стен валилась краска

И серые торчали кирпичи,

Где древние каштаны стлали тень,

Которую перебегало солнце,

Когда вершину их ветр резво колыхал, —

Под тенью тех деревьев вечно милых

Стоял с утра дубовый стол, весь чистой

Покрытый скатертью и весь уставлен

Душистой яствой: желтый вкусный сыр,

Редис и масло в фарфоровой утке,

И пиво, и вино, и сладкой бишеф,

И сахар, и коричневые вафли;

В корзине спелые, блестящие плоды:

Прозрачный грозд, душистая малина,

И как янтарь желтеющие груши,

И сливы синие, и яркий персик,

В затейливом виднелось всё порядке.

Сегодня праздновал живой Вильгельм

Рожденье дорогой своей супруги,

С пастором и драгими дочерьми:

Луизой старшей и меньшою Фанни.

Но Фанни нет, она давно пошла

Звать Ганца и не возвращалась. Верно,

Он где-нибудь опять в раздумьи бродит.

А милая Луиза всё глядит

Внимательно на темное окно

Соседа Ганца. Два шага всего ведь

К нему; но не пошла моя Луиза:

Чтоб не заметил он в ее лице

Тоски докучливой, чтоб не прочел

В ее глазах он едкого упрека.

Вот говорит Вильгельм, отец, Луизе:

«Смотри, ты Ганца пожури порядком:

Зачем он к нам так долго не идет?

Ведь ты его сама избаловала».

И вот дитя-Луиза так в ответ:

«Боюсь журить прекрасного я Ганца:

И без того он болен, бледен, худ…»

— «Что за болезнь», сказала мать,

Живая Берта: «не болезнь, тоска

Незванная к нему сама пристала;

Вот женится, и отпадет тоска.

Так молодой побег, совсем приглохший,

Опрыснутый дождем, в миг зацветет;

И что ж жена, как не веселье мужа?»

«Речь умная», седой пастор примолвил:

«Всё, верь, пройдет, когда захочет бог,

И будь во всем его святая воля». —

Уже два раза он из трубки выбивал

Золу, и в спор вступал с Вильгельмом,

Разговорясь про новости газет,

Про злой неурожай, про греков и про турок,

Про Мисолунги, про дела войны,