Николай Гоголь - Ганц Кюхельгартен

Про Мисолунги, про дела войны,

Про славного вождя Колокотрони,

Про Канинга, про парламент,

Про бедствия и мятежи в Мадрите.

Как вдруг Луиза вскрикнула и мигом,

Увидя Ганца, бросилась к нему.

Воздушный стан ее обнявши стройный,

С волненьем юноша ее поцеловал.

Оборотясь к нему, вот молвит пастор:

«Эх, стыдно, Ганц, забыть своего друга!

Да что, коли уже забыл Луизу,

Об нас ли, стариках, и думать?» — «Полно

Тебе всё Ганца, папенька, журить»,

Сказала Берта: «лучше сядем мы

Теперь за стол, не то простынет всё:

И каша с рисом и вином душистым,

И сахарный горох, каплун горячий,

Зажаренный с изюмом в масле». Вот

За стол они садятся мирно;

И скоро вмиг вино всё оживило

И, светлое, смех в душу пролило.

Старик скрыпач и Фриц на звонкой флейте

Согласно грянули хозяйке в честь.

Все понеслись и закружились в вальсе.

Развеселясь, румяный наш Вильгельм

Пустился сам с своей женой, как с павой;

Как вихорь, несся Ганц с своей Луизой

В бурливом вальсе; и пред ними мир

Вертелся весь в чудесном, шумном строе.

А милая Луиза ни дохнуть,

Ни посмотреть вокруг не может, вся

В движеньи потерялась. Ими

Не налюбуясь, говорит пастор:

«Любезная, прекрасная чета!

Мила моя веселая Луиза,

Прекрасен и умен, и скромен Ганц; —

Сотворены они уж друг для друга

И счастливо свою жизнь проведут.

Благодарю тебя, о боже милосердый!

Что ниспослал на старость благодать,

Мои продлил дряхлеющие силы —

Чтобы узреть таких прекрасных внучат,

Чтобы сказать, прощаясь с ветхим телом;

Прекрасное я видел на земли».

С прохладою спокойный тихий вечер

Спускается; прощальные лучи

Целуют где-где сумрачное море;

И искрами живыми, золотыми

Деревья тронуты; и вдалеке

Виднеют, сквозь туман морской, утесы,

Все разноцветные. Спокойно всё.

Пастушьих лишь рожков унывный голос

Несется вдаль с веселых берегов,

Да тихий шум в воде всплеснувшей рыбы

Чуть пробежит и вздернет море рябью,

Да ласточка, крылом черпнувши моря,

Круги по воздуху скользя дает.

Вот заблестел вдали, как точка, катер;

А кто же в нем, в том катере, сидит?

Сидит пастор, наш старец седовласый

И с дорогой супругою Вильгельм;

А резвая всегда шалунья Фанни,

С удой в руках и свесившись с перил,

Смеясь, рученкою болтала волны;

Возле кормы с Луизой милой Ганц.

И долго все в молчаньи любовались:

Как за кормой широкая ходила

Волна и в брызгах огнецветных, вдруг

Веслом разорванная, трепетала;

Как разъяснялась розовая дальность

И южный ветр дыханье навевал.

И вот пастор, исполнен умиленья,

Проговорил: «Как мил сей божий вечер!

Прекрасен, тих он, как благая жизнь

Безгрешного; она ведь также мирно

Кончает путь, и слезы умиленья

Священный прах, прекрасные, кропят.

Пора и мне уж; срок назначен,

И скоро, скоро я не буду ваш,

Но эдак ли прекрасно опочию?..»

Все прослезились. Ганц, который песню

Наигрывал на сладостном гобое,

Задумался и выронил гобой;

И снова сон какой-то осенил

Его чело; далеко мчались мысли,

И чудное на душу натекло.

И вот ему так говорит Луиза:

«Скажи мне, Ганц, когда еще ты любишь

Меня, когда я пробудить могу

Хоть жалость, хоть живое состраданье

В душе твоей, не мучь меня, скажи, —

Зачем один с какой-то книгой

Ты ночь сидишь? (мне видно всё,

И окнами ведь друг мы против друга).

Зачем дичишься всех? зачем грустишь?

О, как меня твой грустный вид тревожит!

О, как меня печаль твоя печалит!»

И, тронутый, смутился Ганц;

Ее к груди с тоскою прижимает,

И брызнула невольная слеза.

«Не спрашивай меня, моя Луиза,

И беспокойством сим тоски не множь.

Когда ж кажусь погружен в мысли —

Верь, занят и тогда тобой одною,

И думаю я, как бы отвратить

Все от тебя печальные сомненья,

Как радостью твое наполнить сердце,

Как бы души твоей хранить покой,

Оберегать твой детский сон невинный:

Чтобы недоброе не приближалось,

Чтобы и тень тоски не прикасалась,

Чтоб счастие твое всегда цвело».

Спустясь к нему головкою на грудь,

В избытке чувств, в признательности сердца

Ни слова вымолвить она не может. —

По берегу неслася лодка плавно

И вдруг причалила. Все вышли

Вмиг из нее. «Ну! берегитесь, дети», —

Сказал Вильгельм: «здесь сыро и роса,

Чтоб не нажить несносного вам кашля». —

Дорогой Ганц наш мыслит: «что же будет,

Когда услышит то, чего и знать бы

Не должно ей?» И на нее глядит

И чувствует он в сердце укоризну:

Как будто бы недоброе что сделал,

Как будто бы пред богом лицемерил.

На башне бьет час полуночный.

Так, это час, час дум урочный,

Как Ганц один всегда сидит!

Свет лампы перед ним дрожит

И бледно сумрак освещает,

Как бы сомненья разливает.

Всё спит. Ничей блудящий взор

На поле никого не встретит;

И, как далекий разговор,

Волна шумит, а месяц светит.

Всё тихо, дышит ночь одна.

Теперь его глубоких дум

Не потревожит дневный шум:

Над ним такая ж тишина.

А что ж она? — Встает она,

Садится прямо у окна:

«Он не посмотрит, не приметит,

А насмотрюсь я на него;

Не спит для счастья моего!..

Благослови, господь, его!»

Волна шумит, а месяц светит.

И вот над нею вьется сон

И голову невольно клонит.

Но Ганц всё так же в мыслях тонет,

В глубь их далеко погружен.

Всё решено. Теперь ужели

Мне здесь душою погибать?

И не узнать иной мне цели?

И цели лучшей не сыскать?

Себя обречь бесславью в жертву?

При жизни быть для мира мертву?

Душой ли, славу полюбившей,

Ничтожность в мире полюбить?

Душой ли, к счастью не остывшей,

Волненья мира не испить?

И в нем прекрасного не встретить?

Существованья не отметить?

Зачем влечете так к себе вы,

Земли роскошные края?

И день и ночь, как птиц напевы,

Призывный голос слышу я;

И день и ночь мечтами скован,

Я вами, вами очарован.

Я ваш! я ваш! из сей пустыни

Вниду я в райские места;

Как пилигрим бредет к святыне,

. . . . . . . . . . . . . . .

Корабль пойдет, забрызжут волны;

Им чувства вслед, веселья полны.

И он спадет, покров неясный,

Под коим знала вас мечта,

И мир прекрасный, мир прекрасный

Отворит дивные врата,

Приветить юношу готовый

И в наслажденьях вечно новый.

Творцы чудесных впечатлений!

Резец ваш, кисть увижу я,

И ваших пламенных творений

Душа исполнится моя.

Шуми ж, мой океан широкий!

Неси корабль мой одинокий!

А ты прости, мой угол тесный,

И лес, и поле! луг, прости!

Кропи вас чаще дождь небесный!

И дай бог долее цвести!

По вас душа как будто страж дет,

В последний раз обнять вас жаждет

Прости, мой ангел безмятежный!

Чела слезами не кропи!

Не предавайсь тоске мятежной

И Ганца бедного прости!

Не плачь, не плачь, я скоро буду,

Я возвращусь — тебя ль забуду?..

Кто это позднею порой

Ступает тихо, осторожно?

Видна котомка за спиной,

Посох за поясом дорожний.

Направо домик перед ним,

Налево дальняя дорога,

Итти путем он хочет сим

И просит твердости у бога.

Но мукой тайною томим,

Назад он ноги обращает

И в домик тот он поспешает.

Одно окно открыто в нем;

Облокотясь, пред тем окном

Краса-девица почивает,

И, вея ветр над ней крылом,

Ей сны чудесные внушает;

И, ими, милая, полна,

Вот улыбается она.

С душеволненьем к ней подходит…

Стеснилась грудь; дрожит слеза…

И на прекрасную наводит

Свои блестящие глаза.

Он наклонился к ней, пылает,

Ее целует и стенает.

И, вздрогнув, быстро он бежит

Опять дорогою далекой;

Но мрачен неспокойный вид,

Но грустно в сей душе глубокой.

Вот оглянулся он назад:

Но уж туман окрестность кроет,

И пуще юноши грудь ноет,

Прощальный посылая взгляд.

Ветр, пробудившися, суровой

Качнул зеленою дубровой.

Исчезло всё в дали пустой.

Сквозь сон лишь смутною порой —

Готлиб привратник будто слышал,