Владимир Солоухин - Стихотворения

Разобщены, невежественны горцы.

Что из того, что каждый врозь удал.

Чтоб их спаять, сиял, как в небе солнце,

Герой, чистейший образ, идеал.

Не ради славы, ради цели этой,

Мосты сожгя, надежды обрубя,

Он сам себя творил, как бы легенду,

Писал, как бы поэму, сам себя.

Легко ли горстке против тысяч драться

И выдержать, стоять за годом год?

А раны что? Их было девятнадцать.

Дух не сломался — рана заживет.

Он так учил: «Нельзя гяурам в руки

Живьем даваться перед ликом гор.

Здесь только смерть, а там позор и муки,

Навеки несмываемый позор.

Смерть на свободе или жизнь в неволе?

Сама возможность выбора смешна!

Для них война — кампания, не боле,

Для нас она — священная война».

И шли, противоборствуя теченью

Истории. Вращенью колеса.

И совершали, верные ученью,

Отваги ли, безумства ль чудеса,

Когда один бросался против роты,

С кинжалом лез на ядра и картечь,

Врубался в строй ощеренной пехоты

Убить, сразить и сразу мертвым лечь.

В последний миг, наверно, думал каждый,

Не доставаясь все-таки врагам,

Имам сказал… Имам бы сделал так же…

Аллах велик. Велик и наш имам.

И вот — Гуниб. Последняя облава

Идет на горстку этих храбрецов.

Обречены на гибель и на славу,

Окружены они со всех концов.

Их около трехсот всего там было,

В кольце несметных полчищ и огня.

«Гуниб, Гуниб — великая могила!»

Как некогда сказали до меня.

Земли осталось только под ногами.

Уходит из-под ног уже земля.

Сидит в тени Борятинский на камне

И ждет к себе имама Шамиля.

Но молится Шамиль, взойдя на крышу,

Прося, как прежде, гибели врагу.

Для той поэмы он сейчас напишет

Последнюю кровавую строку.

Дабы гордиться правнуки могли бы…

Его приказа ждут уже с утра

Вернейшие мюриды и наибы,

Вернейшие имаму нукера.

Счастливый миг — погибнуть за имама.

Великий миг — погибнуть вместе с ним

Известно — мертвецы не имут срама.

Сегодня мертвым легче, чем живым.

Готовы все. Но стойте. Что такое?

Что он задумал? Он к врагам идет.

Своей, не раз простреленной рукою

Свою. Гяурам! Саблю!! Отдает!!!

Как прежде, в небе солнышко светило.

Не грянул гром. Не треснула земля.

Гуниб, Гуниб, великая могила,

Хоть живы все, включая Шамиля!

Не знаю я, по-своему ли, так ли,

Еще пока до школы и до книг,

Мальчишке мать рассказывает в сакле

Про Шамиля и, значит, про Гуниб.

Огнем горя, глазенками сверкая,

Внимает сын про доблесть давних сечь.

Зачем же мать внезапно замолкает

И на другое переводит речь?

Рассказ нарушен. Песня не допета.

Кипит обида в сердце у мальца.

Как объяснить, что у легенды нету

Единственного, нужного конца.

И как не тереби мальчишка хваткий,

Как не реви и сколько слез не лей,

Что не погиб Шамиль в последней схватке,

Что сдался он — не выговорить ей.

Какой пример! Наглядно видим все мы,

Насколько роль поэта высока.

В блестящую и славную поэму

Навеки вкралась слабая строка.

1974

Пусть не размашисто, не длинно,

Но все же в птичьих голосах,

Текла себе река Неглинка

В зеленых, смешанных лесах.

Там дуб, там ель, там кустик тала

Гляделись в воду без труда.

Когда ж сосна преобладала,

То медной делалась вода.

В ней, розоватой на закате,

Все было видно до земли —

И голавли на перекате,

И пескаришки на мели.

Смыкались над водой вершины

И создавали мрак и тень.

Зато фонарики кувшинок

Светили ярко целый день.

Стрела щуренка из засады,

Коряги, заросли осок,

Стрекозы в радужных нарядах,

В дрожащих зайчиках песок,

Да пена белая, как вата,

Да птичьи мелкие следы,

А там, где глина красновата,

Свисали корни до воды.

То звезды высыпят над нею,

То синим куполом — зенит.

То тихим омутом темнеет,

А то по камушкам звенит.

Так и жила себе Неглинка,

Не знала горя на веку,

Текла неторопко, не длинно,

Впадая в большую реку.

И не ждала б судьба лихая

Речонку с мохом и травой,

Когда бы та река другая

Не оказалась вдруг Москвой.

Где цвет черемухи душистой,

Где блики утренней зари?

Где отраженный месяц чистый,

Где соловьи, где пескари?

Домов кирпичные громады,

Земля асфальтом залита,

Машины, вывески, ограды,

Киоски, рынок, суета.

И только улица Неглинка

Напомнит вам наверняка,

Что, по преданиям старинным,

Когда-то здесь текла река.

Текла, была и — ни приметы,

Ни берегов, ни дна, увы.

Ну что ж, была, а нынче нету

Среди разросшейся Москвы.

Как и стогов нет на Остоженке,

А на Садовом нет садов,

Как нет Соломенной сторожки,

От рощи Марьиной следов.

Где Сивцев Вражек, долы, горы,

Полянки, мох и топь болот?

Где сосны сумрачного бора

У Боровицких — в Кремль — ворот?

Растет Москва, никто не ропщет.

Преобразуют мир века.

Но речь одна — сады и рощи,

Другая речь, когда — река.

Однажды, идя по Трубной площади, я увидел, что открыты большие железные люки, около которых стоят грузовики, наполненные снегом. Грузовик за грузовиком сваливали снег, как в бездонную пропасть. Мне стало интересно, куда снег девается, и я подошел. В темной глубине, в тесных осклизлых стенах, бурля и как бы радуясь мгновенному просвету открытых люков, быстро неслась вода. Она подхватывала глыбы грязного городского снега, тотчас размывала и уносила его.

— Что это? — спросил я у рабочих, занятых снегом.

— Как что? Река Неглинка.

В другой раз, в июле, на центр Москвы обрушился светлый ливень. Ручьи мчались вдоль тротуаров, становясь все обильнее. Вдруг, на той же Трубной площади, на месте как бы взорвавшихся люков, вздыбились большие бугры воды. Площадь превратилась в натуральное озеро. Теперь мне не надо уж было спрашивать, я знал, что это вырвалась из подземного заключения к летнему небу, к ливню река Неглинка.

Так дважды я убедился, что даже такой город, как Москва, не может окончательно умертвить маленькую речушку, что, загнанная под землю, придавленная навалившимся на нее многомиллионным городом, она все-таки жива, и, в то время как мы проезжаем по Москве в троллейбусах и такси (когда спим — тоже), под нами бьется, как жилка, как слабенький пульс земли, вечная и живая струя реки.

Шумит великая столица,

Шуршит машинами над ней.

И что же ей, Неглинке, снится

Среди подземных кирпичей?

Кувшинки, синие стрекозы,

Чуть розоватый свет зари?

Луга, песчаные откосы

И на быстринке пескари?

Весной лихое половодье,

Июль в цветах, январь во льду?

Хоть в берегах, да на свободе,

Хоть под уклон, да на виду?

Или мечтает, может статься,

И видит, словно наяву,

Как лет мильонов через двадцать

Она переживет Москву?

Как расточатся по крупинке

Асфальт, чугун, кирпич, гранит

И будет у реки Неглинки

Опять речной, привычный вид?

Леса вокруг. Свежо. Светает.

Природа в вечной кутерьме…

Что ж, время есть. Пускай мечтает,

А что ей делать там, во тьме?

1974

У каждого зверя,

У каждой птицы

Есть своя врожденная специальность.

Отклоненья неизбежны и повседневны,

И все же главное остается главным.

Так, например,

У лисы специальность — мыши

(Но, конечно, не откажется от цыпленка)

У соболя специальность — белка.

У орлана-белохвоста — рыба.

У ежа, как ни странно, — змеи.

У кукушки

Редчайшая специальность —

Волосатые черные гусеницы,

Которых не берет ни одна из птиц.

Ну вот.

А у ласточек специальность — пчелы,

Летящие к ульям со сладким грузом.

Но все равно и без груза

Пчелы —

Главная специальность ласточек.