Омская зима - Владимир Мефодьевич Башунов

Детство, выйди ко мне.

Сквозь обрывки картин

Проступите, живые детали.

Высоки потолки коммунальных квартир.

Мы когда-то под ними летали.

Я взбегаю по лестнице. Третий этаж.

Я стучусь: «Открывайте скорее!»

Лакированный шкаф, на комоде трельяж —

Как давно это все устарело.

Стол клеенкой накрыт.

Чем он плох, этот быт,

Где по стенам — накат из ромашек.

Стол раздвинут на всех.

— Заходите, сосед!

Вот попробуйте наших, домашних…

Мой покинутый дом,

Что я вспомню потом?

Что поймаю рассеянным слухом?

Напиши от руки: жили здесь старики,

Жили-были старик со старухой.

Помнишь,

               в Гоби пустынной верблюды, сбиваясь с дороги,

вдруг хватали крапиву

                                   и до темноты

ошалело неслись,

                           на ветру остужая ожоги,

поднимая к закату крапивой спаленные рты.

Хриплый «кэх» вылетал из ошпаренных красных гортаней,

но катились двугорбые резко вперед и вперед

по тропе караванной,

                                 в расплавленном желтом тумане,

где, как черная арфа, песчинка от зноя поет.

От колодца к колодцу.

                                  Барханы в ночи разгребая,

я глядел на восход,

                              где, как льдинка, сверкала звезда,

и глаза закрывал,

                           чтоб не слышать, как между горбами

в бурдюках отощалых рыдает живая вода.

…Проводник молчаливый,

                                        ты вспомнился мне через годы.

В это жаркое лето, когда я устал и поник,

ты прислал мне крапивы,

                                      горячей крапивы из Гоби.

О спасибо за память. Спасибо, мой верный старик.

Никогда не паханное поле.

Грубый запах солонечных трав.

Ржавая труба у водопоя.

Сок саранок липок и кровав.

Где-то здесь, в глуши скотопрогонов

встретились и разошлись века.

И остались в ярких халцедонах

вкрапины гобийского песка.

День сегодняшний и день вчерашний!

Тени звезд и шепот ковылей.

Гул пространства медленный и страшный.

Азия. Песок. Барун-Тарей.

Женщина с ленивой красотой

голубикой нас не угостила.

И ушла, как будто погасила,

солнца луч вечерне-золотой.

Вслед смотрели и переживали:

кто ж приметил и укрыл в лесу,

за глухим таежным перевалом

редкую равнинную красу?

Били шурф и темный лес рубили,

не жалели сосен, кедрача,

но никто не трогал голубику,

спевшую у синего ключа.

Еще одна студеная зима

пришла в мой край, врачуя и лаская.

Как бы с вершины снежного холма

скатились кони… Знать, пора такая

не возгордиться медленной судьбой

да и не встать умело на колени

перед людьми, перед самим собой,

перед лицом любого поколенья.

Как просто и как сложно длится жизнь:

хрустят сугробы и звенят антенны.

И — торопись, мой друг, не торопись —

судьба, как разум, зреет постепенно.

Вот и зима, недвижная на вид,

давленьем света что-то согревает,

чей холодок по-взрослому знобит,

чей снег по-детски радость вызывает.

Чувство недолгой нежности!

В горле горячий ком.

Запах степных подснежников

ты принесла в мой дом.

Словно в июне ливневом

в окна дохнула синь.

Губы, глаза счастливые,

поиск ночных такси.

Где ж вы сейчас, водители?

В город пришла весна,

девочка в белом свитере,

в ранних туманах сна.

У театральной площади,

возле твоих афиш,

как воробьи, взъерошенно

падают капли с крыш.

Это души и памяти

видимый наяву

бурный весенний паводок.

Быстро шуметь ему.

У родимой сторонушки

песня строга.

Голубые озера,

золотые стога.

У родимой сторонушки

запах остер,

горьковато-полынный

полночный костер.

На родимой сторонушке

ветер упрям,

сыровато-упругий

забрусниченный рям.

На родимой сторонушке

учит нас мать

уважать стариков,

сложный мир понимать.

Эту землю любить

и живущих на ней.

День последний прожить —

будто много тех дней.

Хвали свое болотце, куличок!

Отстаивай свое святое право

любить

тростник пожухлый и корявый,

речонки мелководной тупичок.

Хвали свое болотце, куличок!

В нем ночью отражается звезда,

теснятся диковатые кувшинки,

поют под ветром тонко камышинки,

зеленовато стелется вода…

Храни свое болотце, куличок!

И пусть в ответ насмешливому свисту

твой неподкупный остренький зрачок

поблескивает в заводи тенистой.

Храни свое болотце, куличок!

Через века

вдруг гарью потянуло…

Горящих стрел летящие костры

промчавшаяся конница метнула

в ночные, мирно спящие дворы.

И перекинув женщин через седла

гнедых коротконогих скакунов,

неслась орда по закопченным селам,

убив мужей,

осиротив сынов…

Льняные косы до земли свисали,

в отчаянье сшибая васильки.

И до рассвета над землей плясали

кровавого пожара языки.

Утихло пламя.

Серою коростой

покрылась степь вокруг

на много верст.

Но искры

за безжизненные версты

к другим селеньям

ветер перенес.

И снова где-то пламя засвистело,

и снова чей-то догорает кров.

И чья-то мать склоняется над телом,

и по земле течет, чернея, кровь.

И вновь золою,

белыми костями

покрыто все, насколько хватит глаз…

Идут костры

незваными гостями

то