Известный Алексеев. Т. 6. Избранные стихотворения - Геннадий Иванович Алексеев

было меня!..»

Так долго не было меня!

Вселенная томилась,

предчувствуя мое возникновение,

а я не торопился,

я тянул,

я тешился своим небытием,

придумывал предлоги для отсрочек —

филонил всячески.

Но все же мне пришлось

однажды утром

в мире появиться.

И оказалось:

жизнь – такая новость!

И каждый день —

такая неожиданность!

Разинув рот

гляжу на белый свет,

на завитки волос

у женщин на затылках.

Осень пришла.

Грачи кричат громко и бестолково —

ни слова не разобрать.

Странная какая-то осень пришла —

с зонтиком, но босиком.

Простудится ведь!

Грачи ругаются на чем свет стоит —

жуткая идет перебранка.

Нищая какая-то осень пришла —

даже сапог резиновых у нее нет,

и зонтик-то весь дырявый!

Грачи кричат оглушительно, хоть уши затыкай,

а из-за чего скандал – неизвестно.

Глупая какая-то осень пришла.

И чего она приперлась так рано?

Курам на смех!

Моя юность

бросила меня.

Она ушла от меня,

моя юность,

и, кажется,

навсегда.

Вон она топает

там, по дороге!

Вон она, чудачка!

Вон, вон она

в голубом беретике!

И чем я ей не угодил —

не понимаю.

Чего они так распелись

эти сосны?

О чем они поют

так долго и протяжно

над моей головой?

О чем они поют

так самозабвенно

весь день,

закрыв глаза

и в такт качая телами?

Скорее всего,

ни о чем.

Скорее всего,

это вокализ,

который специально для них

написал ветер.

Берег.

Небо.

Море.

Старик закидывает невод.

Ему нужна золотая рыбка,

и больше ничего.

Берег.

Небо.

Море.

Старик вытаскивает невод.

В неводе две малюсенькие колюшки,

водоросли,

и больше ничего.

Берег.

Небо.

Море.

Старик опять закидывает невод.

Но это пустая трата времени,

и больше ничего.

Золотая рыбка не водится в этом море,

золотая рыбка не дура.

Берег.

Небо.

Море.

Старик опять вытаскивает невод.

В неводе золотая рыбка!

Откуда она взялась?

Это же чудо!

Нет,

это просто сказка,

и больше ничего.

По Неве плывут баржи с песком.

На берегу лежат два сфинкса.

Подхожу к ним,

хлопаю в ладоши

и говорю: – Слушайте!

Крокодилы дремали на отмелях,

бегемоты резвились в тростниках,

а я строил для нее храм

у подножья скал.

Она была величава и прекрасна.

Ее узкое льняное платье

доходило до щиколоток —

такая уж тогда была мода.

Воины мечтали о войнах,

я ревновал ее к Нилу

и скрежетал зубами,

когда она каталась на лодке,

а она посылала корабли в страну Пунт

за миртовыми деревьями.

Тутмос бредил славой,

я ревновал ее к миртовым деревьям,

а она сажала их перед своим храмом,

и мир царствовал в мире.

– Недолго! – сказали сфинксы.

– Да, конечно, – сказал я, —

но и тогда,

когда рабыни натирали ее тело благовонным маслом,

а я стоял за колонной и смотрел,

и тогда,

когда она вышла к народу в простом черном парике

с ниткой синих фаянсовых бус на шее,

и тогда,

когда она стояла в храме, прижимая руки к груди,

и бритые головы жрецов поблескивали во мраке,

и тогда,

когда она с хохотом бегала по саду,

хватаясь за стволы пальм,

и я не мог поймать ее…

– Что же тогда? – спросили сфинксы.

– Так, ничего, – ответил я. —

Вчера я увидел ее в метро на эскалаторе,

она подымалась,

а я опускался.

Она была величава и прекрасна,

ее узкое платье не достигало колен —

такая уж нынче мода, —

и я побежал за ней

вверх по опускавшейся лестнице.

– Безнадежное дело! – сказали сфинксы.

– Да, конечно, – сказал я.

По Неве плывет буксир с зелеными огнями.

Выхожу на мост

и кричу, сложив ладони рупором:

– Хатшепсут!

Это я!

Твой возлюбленный зодчий!

Глядит младенец на меня

    большим

    серьезным

    умным оком.

Ну что?

Ну что ты глядишь?

Что?

Ну чего?

Ну чего тебе надо?

Чего?

Зачем ты смущаешь меня

своим младенческим взором?

Ну заплачь,

заплачь,

    что ли!

Ну улыбнись,

улыбнись,

    что ли!

Глядит младенец на меня

    большим,

    голубым,

    удивленным оком.

Подмигнуть ему,

    что ли?

Та женщина

тогда была дoргой —

    при нашем бездорожье

    это клад.

Та женщина

была прямым шоссе,

    обсаженным

    прямыми тополями.

Та женщина

меня бы завела

в такую даль,

    откуда возвращаться

    уж смысла нет.

Но странствия в ту пору

меня не привлекали

почему-то.

Ту женщину

я недавно встретил.

Она превратилась в узкую тропинку,

а тополя засохли.

Но тропинка

по-прежнему манит вдаль —

поразительно!

Бывает,

купаешься в озере

и ни о чем не думаешь,

    а он

    где-то за лесом,

    негромко так

    и будто смущаясь:

«Бом! Бом!»

И еще раз:

«Бом! Бом!»

И еще разок:

«Бом! Бом!»

Все напоминает,

    будто я и сам не помню.

Все остерегает,

    будто я и сам не осторожен.

Все заботится обо мне,

    будто я и сам о себе не позабочусь.

Но в общем-то

он неплохой колокол,

    с красивым звуком.

Но в общем-то

он отличный колокол,

    с доброй душой.

Но вообще-то

он надежный колокол,

    с ним не пропадешь.

Признаться,

мне повезло,

что у меня такой колокол.

У многих

колокола гораздо хуже.

Тянет меня почему-то

в эту даль.

И будто нет в ней

ничего особенного —

типичная же даль!

А тянет.

Ушел бы

и жил бы там, в дали.

Да все дела какие-то,

все дела.

Смотрю в даль

и вздыхаю.

Тянет меня

в эту банальную туманную даль,

будь она неладна!

Я поднимаюсь на пятнадцатый этаж,

гляжу оттуда на крыши домов

и говорю торжественно:

– Человечество!

Я спускаюсь во двор,

гляжу на мальчишку,

рисующего на заборе,

и говорю со вздохом:

– Человечество!

Я разглядываю себя в зеркале,

подмигиваю себе

и говорю загадочно:

– Человечество!

Я ложусь спать,

засыпаю,

и вокруг меня

храпит