Константэн Григорьев - Подборка стихов - часть вторая

сырок засохший и с водярою стакан..."

...Так может быть, но я еще не деградировал,

виденье только промелькнуло в голове.

Кричу я другу, чтоб скорей фотографировал.

Какое счастье - я, поэт, живу в Москве!

2002 год.

У р о д ц ы.

Стихи, они - как дети малые:

Не все родятся крепышами.

Иные - слабые и вялые,

Их писк не уловить ушами.

Иные - попросту рахитики

На кривеньких и тонких ножках.

Над этими хохочут критики.

Ну да - что проку в этих крошках?

Есть детки - дауны смешливые,

Позора верные гаранты.

Есть недоноски молчаливые,

А также есть вообще мутанты.

У этих - все не как положено:

Где руки-ноги, непонятно.

На тельце кожица скукожена

И нос - на лбу, что неприятно.

Ну, кто же знал, что так получится?

Кому они нужны такие?

Пришлось так тужиться, так мучаться,

И вот итог - стихи плохие.

Они таращатся на папочку,

На их родившего поэта...

Эй, не спеши сложить их в папочку,

Послушай доброго совета.

Рожай стихи по вдохновению,

Зачем уродцев дальше множить?

Хотя у каждого у гения

Таких полным-полно, быть может.

Мой друг, берясь за что-то новое,

Ты помни о стихах-уродах.

Потомство людям дай здоровое

Хоть даже сам умрешь при родах.

2000 год.

Новый метод.

Моя политика проста

атаковать всех дам отважно,

хватать их сразу за места,

где горячо у них и влажно.

Я раньше им стихи читал,

галантен с ними в обращеньи,

теперь намного проще стал

я относиться к обольщенью.

Без лишних слов, прям с ходу - хвать!!!

И дамы столбенеют сами.

Стоят, не зная, что сказать,

и только хлопают глазами.

Зевнув, я говорю: "Пойдем,

пойдем со мной, не пожалеешь.

Стихи и песни - все потом,

коль ублажить меня сумеешь.

А то порой слагаешь гимн

во славу ветреной красотки,

а та красотка спит с другим

с любым, кто ей предложит водки.

Что, ты желаешь нежных слов?

А я желаю секса вволю.

Ты молода, и я здоров

давай перепихнемся, что ли?"

О, дамы все молчат в ответ,

залившись краскою прелестной.

Они же знают, я поэт,

причем достаточно известный.

Тянуло их к стихам моим,

любили куртуазный Орден...

Ну, как то неудобно им

меня ударить вдруг по морде.

Они, смиряя гордый нрав,

лишь топчутся, потупя взоры

ведь понимают, как я прав:

к чему мне с ними разговоры?

А я схватился и держу

куда здесь дамочке деваться?

Вот так. Понятно и ежу

придется ей мне отдаваться.

И отдается, с криком аж,

счастливая небеспричинно,

лишь думает: "Какой пассаж!

Какой решительный мужчина!".

1998 год.

На кладбище

Стараясь не испачкать джинсы мелом,

через ограду мы перемахнули.

Ты за руку меня взяла несмело

и вскрикнула: - Они нас обманули!

Белела в темноте твоя рубашка,

обозначая маленькие груди.

Я усмехнулся: - Тише ты, дурашка,

кругом же спят заслуженные люди.

А хочешь, я признаюсь, ради Бога:

я им сказал не приходить, и точка.

А если хочешь выпить, есть немного,

а то ты вечно маменькина дочка...

Ты что-то в тишине соображала,

потом внезапно вырвалась, и сдуру

по травяной дорожке побежала,

вообразив растленья процедуру.

Тебя догнать не стоило труда мне...

О, бег ночной за слабым, стройным телом!

Догнал - и на каком-то узком камне

прильнул к твоим губам оцепенелым.

Когда распухли губы, ты сказала

слегка охрипнув, чуточку игриво:

- Ну, Константин, никак не ожидала...

Да вы обманщик... фу, как некрасиво...

И прошептала, мол, все это дивно,

но все ж не до конца запрет нарушен...

Я тут же заявил демонстративно,

что к сексу абсолютно равнодушен.

Смеясь, ты из объятий увернулась,

передо мною встала на колени

и к молнии на джинсах прикоснулась

движеньем, полным грации и лени...

...И только тут я обратил вниманье,

что август - это время звездопада

и что сверчков несметное собранье

поет во тьме кладбищенского сада,

что сотни лиц глядят на нас влюбленно

с овальных фотографий заоградных,

нам предвещая проводы сезона

встреч нежных и поступков безоглядных.

1989 год.

Воспламеняющий взглядом.

Роман "Воспламеняющая взглядом"

я дочитал, и грянул в небе гром:

я понял - удивительное рядом,

еще точней - оно во мне самом.

Ну надо же - за год до пенсиона

вдруг осознать - оно во мне живет,

И вспомнить, что еще во время оно

дивил я сверхъестественным народ.

Я с детства был немного пучеглазым,

весь двор меня боялся, как огня,

и мать моя пугала всех рассказом,

как обожглась однажды об меня.

Раз получил я в школе единицу,

пол вспыхнул под учителкой моей,

и отвезли учителку в больницу

с ожогами различных степеней.

Закончив школу твердым хорошистом,

я поступил в престижный институт,

заполнил свой досуг вином и твистом,

но продолжались странности и тут.

Хорошенькие девушки боялись

обидеть невниманием меня,

и ночи мне такие доставались,

что я ходил худой, как простыня.

Мне было непонятно их влеченье,

и лишь теперь осмыслить я сумел

значенье страха, ужаса значенье

в свершении моих любовных дел.

Когда ресницы девы поднимали,

встречая огнь моих спокойных глаз,

они интуитивно понимали

то, что понять не в силах и сейчас.

Так, так, допустим напряженьем воли

могу я вызвать маленький пожар...

Как интересно быть в подобной роли!

я из окна взглянул на тротуар...

Соседка, симпатичная Людмила,

зашла в подъезд. Испробую на ней,

на этот раз осознанно всю силу,

которой наделен с начала дней.

- Привет, Людмила! - Константин Андреич?

- Хотите ли рюмашку коньяку?

Спасибо, но билеты... Макаревич...

Тут я уже Людмилу волоку,

Сажаю молча в кожаное кресло

и мрачно наливаю ей стакан.

Держись, читатель, будет рифма "чресла"...

Кричит Людмила: - Гадкий старикан!

Так, так - мне только этого и нужно.

Гляжу со страшным взором на нее:

хрипит Людмила, дышит ртом натужно,

на ней уже оплавилось белье,

Дым валит из ушей, сползает кожа,

я вижу черный остов, а затем

лишь горстку пепла... Господи ты боже,

что сделал я? А главное - зачем?

Затем, дубина, чтобы наслаждаться

огромной властью, сладостной такой,

шепчу себе, закончив убираться,

держа совок трясущейся рукой.

На женщину мне стоит осердиться

и женщина сгорает без следа.

А на мужчин мой дар распространится?

Наверно, нет. Но это не беда.

Держать всех женщин буду в подчиненьи,

сей злостный пол в прекрасный превращу!

Почувствовав же смерти приближенье,

с собой в могилу многих утащу.

Философ, маг, судья и благодетель,

отныне я - гроза окрестных мест;

коль захочу, попорчу добродетель

и верных жен, и девственных невест.

Дурная слава - это тоже слава...

Пока я никакой не приобрел...

Чу! Барабанят в дверь... никак облава?

Хотя пускай - я чисто пол подмел.

1990 год.

* * *

После посещения кладбища

вечно-юной, радостной весной

кажется такою вкусной пища

и чудесным то, что ты со мной.

После созерцания оградок,

склепов и пластмассовых цветов

кажется, что в мире есть порядок

и любовь - основа всех основ.

По дорожкам ты со мной бродила

в легкой белой курточке своей,

изумленно вслух произносила

даты и рождений, и смертей.

Я тобой невольно любовался:

ты о чем-то думала всерьез,

а из-под берета выбивался

локон милых крашеных волос.

Да, ты тоже видела все это...

Но сейчас ты дома, в неглиже,

вся в потоке солнечного света,

вертишься у зеркала уже.

Я тебе не дам переодеться,

подойду и сзади обниму.

Никуда теперь тебе не деться

здесь тебя, у зеркала, возьму.

И апрель, и стон твой неизбежный,

и твои духи меня пьянят,

но всего сильней - лукавый, нежный,

отраженный в зеркале твой взгляд.

1997 год.

Привет из Загорска или Встреча, которой не было.

1. Ее письмо

Я к вам пишу, Григорьев Константин.

Негодник, вы хоть помните меня?

Вы для меня - поэт номер один,

И я Вас не могу забыть ни дня.

Я помню, как вошли вы в ресторан,

Небрежно скинув шляпу и пальто,

Красивый, двухметровый великан,

Подсели к стойке, крякнули "Ну что?".

Я задрожала, как осенний лист.

Вы заказали водки (пять по сто),

Ах, милый куртуазный маньерист,

Что вы нашли в буфетчице простой?

В гостинице, куда нас рок привел,

Вы мне, от водки с ног уже валясь,

Прочли стихотворенье "Богомол"

И я вам как-то сразу отдалась.

...У нас в Загорске скучно, пыль да зной,