Теодор Крамер - Зеленый дом

блестят, словно капли стекла.

И кажется - голос шарманки возник

в неспешном кружении дня,

вином и коврижкой лаская язык,

кружа и листву, и меня.

Шарманка незримая, ты наяву

из пыли поешь мне, и впредь

позволь позабыть, что на свете живу

и ручку твою завертеть.

С зубцами незримого вала сцепясь,

комод и корзина с бельем

поют, образуя высокую связь

с набивкой в матрасе моем.

Так будем щедры... Пусть всю жизнь напролет

зазубренный крутится вал!

И вот паровозный свисток запоет,

трава зашумит возле шпал,

уронит замазку рассохшийся паз,

и вся эта пыль вразнобой

посыплется в песню, и слезы из глаз

покатятся сами собой.

ЩЕДРОЕ ЛЕТО

Возле джутовой фабрики в полдень, вдвоем

прилегли на горячий песок.

В зное летнего дня утопал окоем

и поблескивал женский висок.

Пыль мешков и пеньковых волокон насквозь

пропитала и горло и грудь,

и с растресканных губ им не раз довелось

каплю собственной крови слизнуть.

Так лежали, макая свой хлеб в молоко,

колотье унимая в груди.

Шелестящая осень была далеко,

и одна лишь теплынь впереди.

Шелушился загар, и густым, словно сок,

воздух был в эти летние дни,

и о доме, что стал бесконечно далек,

говорили впервые они.

И в полуденный зной были чувства чисты,

становились все мягче слова.

На бегониях красных не сохли цветы,

и еще зеленела трава.

Беспредельная щедрость являлась во всем,

и жарой исходил небосклон

так лежали у фабрики в полдень, вдвоем,

слыша долгую песнь веретен.

ЧУЖАК

Что ни вечер - гость у нас в дому:

хочет мать понравиться ему,

красится, потом зовет к столу,

гость на главном месте, я в углу.

Я давно не видел на столе

эдакого сочного фоле,

гость умнет кусище за присест

и еще за матерью подъест.

Жир стекает у него с усов.

Мать следит за стрелками часов,

локон теребит, платком шуршит,

гость подмигивает, не спешит.

Мать сердечко станет рисовать

на подносе, значит - марш в кровать.

В духоте лежу за часом час.

Мерно за стеной скрипит матрас.

В полночь стукнет дверь легко-легко.

Утром мать упустит молоко

на плите, - на мне срывает злость.

Сливки тоже выпивает гость.

x x x

Я думаю, мне было бы по силе

уютный ресторанчике завести

в таком предместье, где поменьше пыли,

для клиентуры младше тридцати.

С утра и днем все было б чин по чину,

любой бы кушал то, что заказал,

но к вечеру бы скидывал личину

и наполнялся жизнью сад и зал.

Клиенты без различия, без ранга

с охотой стали бы наверняка

вальсировать и приглашать на танго,

хлебнув вина, а можно - молока.

Не пачкались бы скатерти, салфетки,

не преступало меры озорство,

скандалы были б очень-очень редки,

а может быть - совсем ни одного.

И мне порой приятно было б тоже

припомнить золотые времена:

я выходил бы в залу к молодежи

и вместе с нею пел бы допоздна.

СТАРОМУ БРОДЯЧЕМУ ЦИРКУ

На юр, среди чертополошин,

где спокону не живал никто,

объявился цирк - не зван, не прошен:

стало воздвигаться шапито.

В пересохший грунт вонзились колья,

вздулись тенты, словно паруса,

и фургоны, встав среди приволья,

дым понаправляли в небеса.

Все чуть-чуть проржавлено, погнуто,

отовсюду только лязг да скрип,

непорядок в ячеях батута,

очень плохо смазан кривошип;

агрегат внушает беспокойство

всем, кто цирк считает ремеслом:

как ни жаль, но сдать бы все устройство,

кажется, пора в металлолом.

Старый цирк, времен былых осколок,

сколько ты скитался до сих пор!

Но, зайдя в деревню ли, в поселок,

где уж там рассчитывать на сбор.

По местечкам, по глубине тяжко

натаскавшись поперек и вдоль,

ты пришел в столицу, побродяжка:

может, да и выгорит гастроль.

Но включают радио так рано

с ним ли бой вести, в конце концов?

Победишь ли власть киноэкрана

звуками фанфар и бубенцов?

Знай ты, сколь житье в столице туго,

ты бы к нам, пожалуй, ни ногой!

Или понял, что у нас для друга

все-таки найдется грош-другой?

Наперед провал не предрекая,

кинь же вызов с пустыря судьбе,

верь же, что какая-никакая

соберется публика к тебе.

Старый цирк, пускай случится чудо:

отдохнуть в сырые вечера

пусть придет как можно больше люда

под заплаты твоего шатра!

В ПОЛЕ

На гравии блестя слегка,

мерцают дальние огни.

Еще острей от ветерка

тяжелый аромат стерни.

Темны пространства пустырей,

струится сырость от земли,

шуршат крапива и кипрей,

и псы разлаялись вдали.

Для мака время подошло

дозреть, коробочки клоня,

Твоей руке сейчас тепло:

она касается меня.

Движенья ветра так слабы,

и вьются у моих висков

одни лишь пенные клубы

почти незримых мотыльков.

Твой стон и сладостен, и слаб,

и мне сегодня стоит он

не больше, чем любой из жаб

под норость выбранный затон.

Струится вглубь тяжелый сок,

миг длится, жизнь уходит прочь.

Под пальцами опять песок,

уже к концу подходит ночь.

УГЛЕПОГРУЗЧИКИ

Они сошли с асфальтовой дороги,

направились к платформе прямиком.

Бурты угля, как горные отроги,

лежали, припорошены снежком.

Они лопаты взяли, и умело,

без лишней спешки, принялись за дело.

Присели, ощутив усталость в теле,

забыв про холод и про темноту,

и хлеб со смальцем деловито ели,

подолгу крепкий чай держа во рту,

на ребрах чуя - такова работа

бельишко, задубевшее от пота.

Когда иссякла ночь, и уголь тоже,

казалось им - кто знает, почему

они грузили уголь, но, похоже,

только уголь, но еще и тьму;

легко ли он дается, час полночный,

тяжелый час дороги сверхурочной?..

ЗИМНИЙ САДОВНИК

Помидоры последние сняты с кустов,

догорели ботва и листва.

Сад ухожен, и пуст, и к морозу готов,

и шуршит под граблями дресва.

Розы вкопаны в грунт, как обычно зимой,

все закончено, и потому

я сезонных рабочих отправил домой,

чтобы с садом побыть одному.

Только вяло глядит из песка сельдерей,

да по трубам шумят ручейки,

и на грядках, за стеклами оранжерей,

из земли прозябают ростки.

Соки съежены стеблях, кончается год,

солнце медлит всходит поутру,

и дрожащий на уксусном дереве плод

морщит старческую кожуру.

С каждым днем все жесточе, все злей холода,

и порою рукам тяжело

спозаранок садовничать, - лишь иногда

дышит в стекла скупое тепло.

Одинок я, набрякшие трубы грубы,

но стою, примирен до конца

с жизнью, ибо она не презрела судьбы

клубня малого и деревца.

Будь прославлен, о город, цветущий для всех

в дни, когда облетели давно

даже астры в саду, - будь прославлен, орех,

постучавшийся веткой в окно;

снежноягодник, - зрелая крепость ядра,

стекленеющих ягод литье

будь прославлена, первых метелей пора

и земное служенье мое.

Кровь еще горяча, - я не думал вовек,

что она так чиста и жарка,

что еще пощадят меня ветер и снег,

как щажу я на ловле малька.

Так, сегодня я - дым, отогревший в горсти

пробужденное семя и всход,

слаб и мал, как они... Но не должен пройти

мимо тех, кто еще расцветет.

СТАРИК У РЕКИ

Где город кончается и переходит в поля,

где илом и гнилью прибрежной пропахла земля,

замшелый рыбак доживает свой век, и вода

течет с незапамятных лет сквозь его невода.

В привычку - стряпня и починка сетей старику,

из города носит и нитки, и шпиг, и муку;

он дружбы не водит ни с кем, но со всеми вокруг

знаком, и выходит к порогу на первый же стук.

Бывает, зайдет поселенка, укупит леща,

к нему плотогоны погреться бредут сообща,

садятся к столу, коль погода снаружи дурит,

и все умолкают, когда старикан говорит

о мерном теченьи реки, о сетях на ветру,

об илистых поймах, о рыбе, что мечет икру,

и губы похожи его на сочащийся сот,

на гриб-дождевик, от которого споры несет,

даются слова все трудней и трудней старику,

не так уж и много рыбак повидал на веку,

и за день устал, и давно задремать бы ему,

и сплавщики тихо его покидают в дому.

x x x

Там, где копоть кроет подъездные ветки,

что ведут до самых заводских ворот,

ни пырей, ни вязель не хранят расцветки,

щелочью и маслом вымаран осот.

Там земля буреет, напрочь обесплодев,

вар, лоскутья толя, словом, хлам любой

уминают фуры тяжестью ободьев,

так же, как известку и кирпичный бой.

Сколь травы полоски ни грязны, ни узки,

но полны рабочих в середине дня:

смотрят, как шлагбаум весь дрожит при спуске,