Теодор Крамер - Зеленый дом

смотрят, как шлагбаум весь дрожит при спуске,

как шагает крана черная клешня.

Здесь, когда не жарко, топчутся подростки,

поиграть у рельсов тянет детвору,

ветхий мяч футбольный ударяет в доски,

и скрипит штакетник пыльный на ветру.

Угасают трубы по гудку, покорно

прочь выходит смена, молча, по-мужски,

медленно, как будто глины или дерна

тащит на подошвах грубые куски.

Газ на стены светит сумрачно и тяжко,

ветер наползает, гулок и глубок,

только на коленях нищий старикашка

спичечный в отбросах ищет коробок.

УЛИЧНЫЕ ПЕВЦЫ

Вот-вот от трясучки каюк одному,

щербат и потаскан другой;

в потемках поют возле входа в корчму,

однако ж в нее - ни ногой.

Гармонику, дрожью измотан вконец,

терзает бедняк испитой,

и такт отбивает щербатый певец

по донцу кастрюли пустой.

Плетутся сквозь город с утра до утра;

от песни - один лишь куплет

остался, - так редко в колодец двора

летит хоть немного монет.

От кухонь едой пригоревшей несет;

подачки дождешься навряд;

но все же у каждых дверей и ворот

фальцетом, как могут, скрипят.

Пьянея от горечи зимних годин,

бредут по кварталам в тоске:

о мыльной веревке мечтает один,

другой - о холодной реке.

x x x

Опять акация в цвету.

Одето небо серизной,

струится отблеск фонарей

вокруг антенн и вдоль дверей,

шипит роса, густеет зной.

Опять акация в цвету.

Жара от стен ползет во тьму

и в горло, как струя свинца.

Коль денег - на стакан пивца

и только, так сиди в дому.

Опять акация в цвету.

Сгущает небо духоту,

которой без того с лихвой,

Кто похотлив - тот чуть живой,

а кто болтлив - тот весь в поту.

Опять акация в цвету

вскипает, сладостью дыша.

Ночною болью обуян

любой, кто трезв, любой, кто пьян,

кто при деньгах, кто без гроша.

Жара, дыханье затрудня,

растет, лицо щетина жжет,

спина в поту и высох рот

довольно, отпусти меня!

Опять акация в цвету!

ЩЕТИНЩИК

Ну, щеточник - еще рюмашку тминной!

Ты мне мозги не вкрутишь с кислой миной;

учти: за просто так не отдаю

щетинку первоклассную мою!

Ты как считаешь - дела нет вольготней,

чем прятаться часами в подворотне

с товаром, - иль попробуй-ка спроста

поразбирать щетинку на сорта!

Свинью сработал - стало-ть, взятки гладки?

С хавроньи жирной - шиш возьмешь окатки,

на тощей ты, паскудник, уясни

несортовые вычески одни!

Ну нет, моя работа - не игрушки!

Бывает - целый день нигде ни хрюшки,

придешь домой с полупустым мешком

и через силу шпаришь кипятком.

Гони деньгу, не то возьмешь с нагрузкой!

И не морочь мне голову утруской,

и не качай по дурости права

не то товар получмшь черта с два.

ДЕСЯТЬ ЛЕТ АРЕНДЫ

Возьми с собой корзинку и вино,

иди и подожди в саду за домом;

сентябрь настал, - безветрено, темно,

и звезд не перечесть над окоемом.

Попозже я приду, - разлей питье,

и парники, и астровые грядки

здесь все отныне больше не мое

и завтра надо уносить манатки.

Вот артишоки, - ты имей в виду,

я сам испек их, так что уж попробуй.

Я десять лет трудился здесь, в саду,

здесь что ни листик - то предмет особый.

Налей по новой. Десять лет труда!

Зато - мои, зато хоть их не троньте.

Я пережил подобное, когда

лежал, в дерьмо затоптанный, на фронте.

Страданье - не по мне: меня навряд

возможно записать в число покорных,

но слишком мал доход с капустных гряд

и ничего не скопишь с помидорных.

Не знал я тех, кем брошен был в дерьмо,

не знаю тех, кто гонит прочь от сада.

Хлебнем: понятно по себе само,

что верить хоть во что-нибудь да надо!

Я верю в горечь красного вина,

что день сентябрьский - летнего короче,

что будет после осени - весна,

и что на смену дням - приходят ночи;

я верю ветру, спящему сейчас,

я верю, что вкусил немного меда,

что вещи слишком связывают нас,

что из-за них нам хуже год от года.

Куда пойду, - ты спросишь у меня,

и заночую на какой чужбине?

Вьюнку ползти далеко ль от плетня,

легко ли с грядки откатиться дыне?

Шуршит во мраке лиственный навес,

печаль растений видится воочью,

синеет в вышине шатер небес,

и не вином я пьян сегодня ночью.

ПРОЩАНИЕ С ЛЕСНЫМ СКЛАДОМ

Черный иней лег на весь придворок,

никнет плющ, из жизни уходя.

У кочнов торчат ряды подпорок,

серые от ветра и дождя.

Над землей струится в позднем блеске

влажных испарений жалкий тюль,

но вот-вот мороз ударит резкий,

отливая череды сосуль.

Из-под бревен все свои пожитки

я уже достал, из тайника;

я нередко на манер улитки

заползал туда для холодка,

и лежал, задремывая кротки,

все дела забыв, само собой,

прорастала в волосах яснотка

и ласкался ветер голубой.

Дома будет потеплей, посуше,

но тоскливей, да и голодней,

там нельзя лежать и бить баклуши,

отдыхать по стольку долгих дней;

семечек возьму, на косогоре

оглянусь на склад в последний раз

нет, не звезды погасил цикорий,

это сам я вместе с ним погас.

ШЕЛУШИЛЬЩИКИ ОРЕХОВ

Они сидят вокруг стола в каморке,

и перед каждым сложены рядком

орехов строго считанные горки,

скорлупки знай хрустят под молотком;

работают меньшие на подхвате

не так-то просто ядрышко извлечь,

в коробку, под замок его, к оплате,

все остальное - на растопку, в печь.

Вот - перерыв; нехитрая уборка,

сметается метелкой шелуха:

молчат и полдничают - только корка

похрустывает, пыльна и суха.

Но передых сомнителен и хрупок:

конечно, подремать бы малышне,

однако нужно ядра из скорлупок

вылущивать, едва не в полусне.

Частицы шелухи изъели горло,

но длится труд: у взрослых и детей

шершавой пылью легкие расперло

и выступает кровь из-под ногтей.

Спина и руки сведены ломотой,

хлеб, горсть орехов и бутыль вино

как хорошо... Коли, лущи, работай,

лущи, коли, старайся дотемна.

ЗИМНЕЕ ПАЛЬТО

В шалманчик за рынком приходит с утра

безногий при помощи двух костылей;

он мрачен, - крепленого выпить пора,

садится у печки, куда потеплей.

Приплелся сюда через силу - зато

сейчас помягчеет блуждающий взгляд:

он ласково зимнее гладит пальто

его по часам отдает напрокат.

Пальто - это вещь недурная весьма:

и плечи на вате, и полы до пят,

вдоль борта идет голубая тесьма,

ну, правда, нагрудный карман плоховат,

ну, правда, на швах и под воротником

подкладочный светится войлок-злодей;

дешевым пропахло пальто табаком

и потом просительских очередей.

В шалманчик к семи забежит человек,

заплатит что надо - и вмиг за порог

ныряет в пальто под начавшийся снег,

прокатчик покуда сыграет в тарок:

он шлепает карты на стол тяжело,

глядит на часы; наконец, доиграв:

прокатное время, глядишь, истекло

уже не пора ли насчитывать штраф?

ХОЛОДНЫЙ РЯД ФАБРИЧНЫХ ТРУБ

Безмолвен город, и квартал торговый

стоит пустым, как будто снова ждет:

поторговаться, но купить готовый,

куда-то схлынул начисто народ.

В витринах понаставлено умело

всего, что задержать могло бы взгляд;

однако продавцы сидят без дела

и нервничают, если к ним звонят.

В слободках - скука без конца, без края,

играют в карты, оседлав скамьи,

лучам светила, как бы загорая,

подставив спины потные свои.

Домой - к чему ходить: обед несложен

всего-то коркой размешать бурду,

и, вынув ложку, как кинжал из ножен,

скрипя зубами, взяться за еду.

Придут под вечер из лесу подростки,

с почти пустой корзиной ли, с мешком,

Там - ягоды, и высохши, и жестки,

мамашам их предъявят со смешком,

к порогу выйдет, тощей самокруткой

затянутся, не разжимая губ,

и долго смотрят с ненавистью жуткой

в закат, на стылый ряд фабричных труб.

СТОЧНЫЙ ЛЮК

Измотан морозом и долгой ходьбой,

старик огляделся вокруг,

подвинул решетку над сточной трубой

и медленно втиснулся в люк.

Он выдолбил нишу тупым тесаком,

спокойно улегся во тьме,

то уголь, то хлеб он кусок за куском

нашаривал в жидком дерьме.

Почти не ворочался в нише старик,

и видел одних только крыс,

лишь поздний рассвет, наступая, на миг

в решетку заглядывал вниз.

И зренье, и слух отмирали в тиши,

и холод как будто исчез,

и дохли в одежде голодные вши,

утратив к нему интерес.

И был он безжалостно взят за грудки,

и вынут наружу, дрожа,

и тщетно пытался от грозной руки

отбиться обтеском ножа.

ВЫДВОРЕНИЕ ИЗ ПРИЮТА ДЛЯ СЛЕПЫХ

Богадельная стала свалкой гнили,