Роберт Рождественский - Собрание стихотворений, песен и поэм в одном томе

Я уехал
от весны,
от весенней кутерьмы,
от сосулечной
апрельской
очень мокрой бахромы.
Я уехал от ручьев,
от мальчишечьих боев,
от нахохлившихся почек
и нахальных воробьев,
от стрекота сорочьего,
от нервного брожения,
от головокружения
и прочего,
и прочего…
Отправляясь в дальний путь
на другой конец страны,
думал:
«Ладно!
Как-нибудь
проживем и без весны…
Мне-то, в общем,
                       все равно —
есть она иль нет ее.
Самочувствие мое
будет неизменным…»
Но…
За семь тысяч верст,
в Тикси,
прямо среди бела дня
догнала весна
меня
и сказала:
             «Грязь меси!»
Догнала, растеребя,
в будни ворвалась
                        и в сны.
Я уехал
от весны…
Я уехал
от тебя.
Я уехал в первый раз
от твоих огромных глаз,
от твоих горячих рук,
от звонков твоих подруг,
от твоих горючих слез
самолет меня
                  унес.
Думал:
«Ладно!
Не впервой!
Покажу характер свой.
Хоть на время
                   убегу…
Я ведь сильный,
я —
     смогу…»
Я не мерил высоты.
Чуть видна земля была…
Но увидел вдруг:
вошла
в самолет летящий
ты!
В ботах,
           в стареньком пальто…
И сказала:
«Знаешь что?
Можешь не убегать!
Все равно у тебя из этого
ничего не получится…»

Хочешь,
оторву кусок от облака?
Вот от этого…
Смотри, какое пухлое…
Проплывает
                с самолетом об руку

белой
       свежевыпеченной булкою.
На семи ветрах оно замешано,
приготовлено
в дорогу дальнюю…
Солнечный разлив
и тьма кромешная
потрудились над его созданием…
Посмотри:
растет оно и пыжится,
будто в самом деле —
                             именитое.
Так сурово и надменно движется,
будто все оно —
                      насквозь! —
                                      гранитное,
монолитное,
многопудовое,
диктовать условия готовое.
Раздувается с довольной миною
и пугает неоглядно толщью:
«Захочу —
              и я вас уничтожу!
Захочу, —
             наоборот, —
помилую…»
Мне еще все это незнакомо.

Мне, —
сказать по правде, —
                            страшновато.
Ну, а если облачная вата
в горле у мотора
                      встанет комом?
Ну, а если небо занавесится
и на нас навалится с опаскою?..
Самолет
по очень длинной лестнице
лезет
       к богу самому за пазуху….

Бортмеханик говорит спокойно,
глядя на меня из-под бровей:
– Это все, приятель,
пустяковина…
Будем живы!
Ты уж мне
              поверь… —
Он читает «Расщепленье атома»
и поет про свежесть васильков.

Мы летим на север.
Скоро Амдерма.
Мы летим.
Мы выше
            облаков.

На улице,
             как и вчера, —
                                 холодина,
снег,
      поземка…
Впрочем,
«улица» —
              это большая льдина,
от других отличающаяся
не очень.
Разве что чуть побольше
(а все ж таки край —
                            недалече).
Разве что чуть покрепче
(но это мы скажем позже,
скажем:
«Спасибо,
             льдина!
Выдержала, молодчина»).
Пока
      от похвал воздержаться
особая есть причина.
Дело совсем не в страхе!
Не в том,
            чтобы кто-то сдрейфил
и вместе с началом дрейфа
начались
            «охи» и «ахи».
У нас хорошая льдина —
ее выбирали не зря, —
вполне приличная льдина,
но все ж таки —
                      не земля.
Но все ж таки там,
                         под нею,
такая вода темнеет,
таким леденящим светом,
что лучше…
не будем об этом.
Не надо!
           Кому охота…
Это я просто к слову.

День начинается новый
не с солнечного восхода.
Всему удивляться
                       какой резон?
Но странно
считать в порядке вещей,
что солнце
из принципа
вообще
не уходит за горизонт.
Мерцает
           маленькое пятно
сквозь выцветшую пелену…
Но если ты очень устал,
                                то оно
вполне заменяет луну.

По радио
диктор неунывающий
нас будит
            в восемь часов утра —
в Москве:
«Спокойной ночи, товарищи!» —
значит, вставать пора…
Пора…
И уже минут через пять
мы щурим глаза от света…
«Как нынче погода?
Ветер опять?»
Нет, это не ветер.
Это,
примериваясь
                  для посадки на лед,
лопастями винтов шевеля,
с достоинством в небе
                              висит вертолет —
гибрид головастика
и шмеля.

Мне гидролог говорит:
– Смотри!
Глубина
          сто девяносто три! —
Ох, и надоела мне одна
не меняющаяся глубина!..
В этом деле я не новичок,
но волнение мое пойми —
надо двигаться вперед,
а мы
крутимся на месте,
                         как волчок.

Две недели,
с самых холодов
путь такой —
ни сердцу, ни уму…
Кто заведует движеньем льдов?
Все остановил он
                       почему?
Может, по ошибке,
не со зла?
Может, мысль к нему в башку пришла,
что, мол, при дальнейшем продвижении
расползется все сооружение?
С выводом он явно поспешил —
восхитился нами
и решил
пожалеть,
отправить на покой.
Не желаю
             жалости такой!
Не желаю,
             обретя уют,
слушать,
как о нас передают:
«Люди вдохновенного труда!»
Понимаешь, мне обидно все ж…

Я гидрологу сказал тогда:
– На Дрейфующем проспекте
                                          ты живешь.
Ты же знал,
               что дрейф не будет плавным,
знал,
      что дело тут дойдет до драки,
потому что
в человечьи планы
вносит Арктика
                     свои поправки,
то смиряясь,
то вдруг сатанея
так,
что не подымешь головы…
Ты же сам учил меня, что с нею
надо разговаривать
на «вы».
Арктика пронизывает шубы
яростным дыханием морозов.
Арктика показывает зубы
ветром исковерканных
торосов.
Может, ей,
              старухе,
и охота
насовсем с людьми переругаться,
сделать так,
               чтоб наши пароходы
никогда не знали
                       навигаций,
чтобы самолеты не летали,
чтоб о полюсе мы не мечтали,
сжатые рукою ледяною…
Снова стать
неведомой страною,
сделать так,
               чтоб мы ее боялись.

Слишком велика
людская ярость!
Слишком многих
мы недосчитались!
Слишком многие
                       лежать остались,
за победу
            заплатив собою…
В эти разметнувшиеся шири
слишком много мы
                          труда вложили,
чтоб отдать все то,
                         что взято с бою!
Невозможно изменить законы,
к прошлому вернуться
                              хоть на месяц.

Ну, а то, что кружимся на месте,
так ведь это, может,
для разгона…

Флаг поднимался медленно и верно.
И знал,
что взгляды всех сейчас —
на нем!
Он наши лица
                    осветил мгновенно
земным огнем.
Трепещущим огнем.
Он сразу же
                метели стал перечить.
Молчал.
(А нам казалось, что – звенит!)
Он, складки распрямляя,
                                 будто плечи,
над нашей головой
всходил в зенит…
Стояли мы,
немея от восторга,
смотрели,
             как он бьется на ветру.
И было ясно:
флаг сюда —
надолго!
Ему
     такое место —
по нутру!..

И знали мы:
среди торосов грузных
у флага будет каждый на виду.
Он не потерпит
шкурников и трусов,
поможет,
если попадешь в беду.
Не сдаст,
не упадет
            и не остынет,
бунтующий,
разлившийся в глазах.

…Ну, вот и все.
Конец тебе,
               пустыня!
Конец тебе,
               безмолвье!
Грянул залп.

Понимаешь,
трудно говорить мне с тобой:
в целом городе у вас —
                               ни снежинки.
В белых фартучках
                          школьницы идут
                                                 гурьбой,
и цветы продаются на Дзержинке.
Там у вас – деревья в листве…
А у нас, —
за версту,
            наверное,
                        слышно, —
будто кожа новая,
поскрипывает наст,
а в субботу будет кросс
лыжный…

Письма очень долго идут.
Не сердись.

Почту обвинять
                     не годится…
Рассказали мне:
жил один влюбленный радист
до войны на острове Диксон.
Рассказали мне:
                     был он
не слишком смел
и любви привык
                      сторониться.
А когда пришла она,
                           никак не умел
с девушкой-радисткой
                             объясниться…
Но однажды
в вихре приказов и смет,
график передачи ломая,
выбил он:
«ЦЕЛУЮ!»
И принял в ответ:
«Что передаешь?
Не понимаю…»

Предпоследним словом
                                себя обозвав,
парень объясненья не бросил.
Поцелуй
восьмерками зашифровав,
он отстукал
«ВОСЕМЬДЕСЯТ ВОСЕМЬ!»
Разговор дальнейший
был полон огня:
«Милая,
пойми человека!
«Восемьдесят восемь!»
Как слышно меня?
«Восемьдесят восемь!»
Проверка».

Он выстукивал восьмерки
                                   упорно и зло.
Днем и ночью.
В зиму и в осень.
Он выстукивал,
                     пока
в ответ не пришло:

«Понимаю,
восемьдесят восемь!..»
Я не знаю,
              может,
все было не так.
Может —
более обыденно
                     пресно…
Только верю твердо:
жил такой чудак!
Мне в другое верить
неинтересно…

Вот и я
молчание
            не в силах терпеть!
И в холодную небесную просинь
сердцем
           выстукиваю
                           тебе:
«Милая!
Восемьдесят восемь!..»
Слышишь?
Эту цифру я молнией шлю.
Мчать ей
            через горы и реки…
Восемьдесят восемь!
Очень люблю.
Восемьдесят восемь!
Навеки.