Роберт Рождественский - Собрание стихотворений, песен и поэм в одном томе

Дежурный закричал:
– Скорей сюда!
Мираж!
          смотрите!
Все сюда!
Скорей!.. —
И резко отодвинута еда.
И мы вываливаемся из дверей.

Я ждал всего.
Я был готов к любому:
к цветам и пальмам
                          в несколько рядов,
к журчащему прибою голубому,
к воздушным башням
                             древних городов.
Ведь я читал,
как над песком
бесстыдно
вставали
           эти памятники лжи.
Ведь я читал,
как жителей пустыни
с дороги уводили
                       миражи…
Ведь я читал,
ведь я об этом знаю:
слепящим днем,
как в полной темноте,
шагали
люди,
        солнце проклиная,
брели
к несуществующей воде.

Но здесь…
– Да где мираж?!
– А очень просто.
Туда смотри!..

Я замер,
поражен:
на горизонте
                 плавали
                            торосы
вторым,
не очень ясным этажом.
Они переливались
                         и дрожали…

Я был готов к любому.
Ждал всего…
Но Арктика!
Ты даже
           миражами
обманывать
не хочешь никого.

Нет погоды над Диксоном.
                                    Есть метель.
Ветер есть.
И снег.
А погоды нет.
Нет погоды над Диксоном третий день.
Третий день подряд
                           мы встречаем рассвет
не в полете,
который нам по душе,
не у солнца,
                слепящего яростно,
а в гостинице.
На втором этаже.
Надоевшей.
Осточертевшей уже.
Там, где койки стоят в два яруса.
Там, где тихий бортштурман Леша
снисходительно,
полулежа,
на гитаре играет,
                      глядя в окно,
вальс задумчивый
                        «Домино».
Там, где бродят летчики по этажу,
там, где я тебе это письмо пишу,
там, где без рассуждений
                                 почти с утра, —
за три дня,
наверно, в десятый раз, —
начинается «северная» игра —
преферанс.
Там, где дни друг на друга похожи,
там, где нам
                ни о чем не спорится…
Ждем погоды мы.
Ждем в прихожей
Северного полюса.
Третий день
                погоды над Диксоном нет.
Третий день.

А кажется:
двадцать лет!
Будто нам эта жизнь двадцать лет под стать,
двадцать лет, как забыли мы слово:
                                               «летать»!
И обидно.
И некого вроде винить.
Телефон в коридоре опять звонит.
Вновь синоптики,
самым святым клянясь,
обещают на завтра
вылет
для нас.

И опять, как в насмешку,
приходит с утра
завтра,
         слишком похожее
на вчера.
Улететь —
              дело очень нелегкое,
потому что погода —
нелетная.

…Самолеты охране поручены.
Самолеты к земле прикручены,
будто очень опасные
                            звери они,
будто вышли уже
                       из доверья они.
Будто могут
плюнуть они на людей —
на пилотов,
механиков
и радистов.
И туда, где солнце.
                         Сквозь тучи.

Над Диксоном
третий день погоды нет.

Третий день.
Рисковать приказами запрещено.

Тихий штурман Леша
глядит в окно.
Тихий штурман
                     наигрывает «Домино».
Улететь нельзя все равно
ни намеренно,
ни случайно,
ни начальникам,
ни отчаянным —
никому.

Он в комнату ввалился
с тяжелым рюкзаком.
Дышал он в наши лица
медовым табаком.
Он улыбался пьяненько:
«Живем, брат, ничего!..»
Висел значок полярника
на кителе его.

Рассказывал про то,
                          как,
дороги не пробив,
застрял корабль в протоках
разлившейся Оби,
как он случайно спасся
у Каменных Дверей
и кончились запасы
подмокших сухарей.
Как он осилил ветер,
как он жилье нашел
и как убил
              медведя
охотничьим ножом.

Об этом мы, наверно,
не знали ни черта…
Но были мы уверены,
что нам он —
не чета.
Посасывая трубку,
чтоб убедить верней,
показывал он
                  руку
и сизый шрам
на ней.
Учил,
как надо табаком
делиться
            без обид,
как надо пить
                  одним глотком
неразведенный спирт.
Слова звучали веско, —
солидные слова:
– Мне Арктика известна
до тонкостей,
                  братва…
И вот теперь внезапно, —
хоть я и сам не рад, —
я должен ехать завтра
по делу
в Ленинград.

Но тут Сережа Братников
прервал его:
                – Шалишь!
Да ты ж
           неделю в Арктике.
О чем ты говоришь?!
Чего за рюмку
                   прячешься?
Иль не узнал меня?
Ведь ты в конторе
                         плачешься
уже четыре дня…
Бежишь отсюда?
Ладно,
катись —
             переживем!
Таких, как ты,
обратно —
умри, —
не позовем!
Беги,
другим рассказывай,
другим втирай очки.
Валяй, в Крыму
показывай
полярные
             значки!
Не надо делать драмы,
с нами – не дури…
Ответь мне лучше прямо:
струсил?
Говори!..

И тот пошел,
                  поехал:
мол, начал вдруг болеть…
Мол, надо ж человека
когда-нибудь
жалеть…
Приехал необдуманно…
Почти что без вещей…
А тут
       метели дунули…
И нелегко…
Вообще…
Мол, хоть и не партийный,
но знаю, что к чему…
И ежели противно
здоровью
            моему…
Культурный, мол, не просто…
В отличье от других…

Ему сказали:
– Брось ты!
Видали мы
таких!

…И тем же самым вечером
морозною порой
из-за стола развенчанным
поднялся наш
                   «герой».
Он трубкой не попыхивал
и не смотрел на нас, —
батон в рюкзак
запихивал,
наверно, в пятый раз.

Сказал перед уходом,
к нам обернувшись вдруг:
– Сдыхайте,
коль охота.
А я махну
             на юг!
Наплачетесь —
попомните…

Дверь щелкнула замком…
И долго
           пахло в комнате
прогорклым табаком.

Вам каждый второй расскажет
                                        невыдуманную историю, —
(об этом
           не пишут в газетах,
песен об этом
                  не слышно),
но я видел сам однажды:
ушел самолет на Викторию.
Ушел самолет, покачиваясь.
Ушел самолет,
и крышка…

Одиннадцать дней радисты
                                     усталых глаз не смыкали.
Обшаривали пилоты
                            каждый клочок земли.
Людей,
         потерпевших бедствие,
одиннадцать дней искали.
А на двенадцатый
                        утром
                                радировали:
«Нашли!»
Нашли?
Но тогда скажите,
                        зачем же, кусая губы,
начальник аэропорта
                            не смотрит в глаза другим?
Кому эти черные ленты?
Зачем же оркестр из клуба
в притихшем
                  маленьком зале
негромко играет гимн?..
Упругий морозный воздух
                                   морзянка сечет на части,
земля беспокойно вздрагивает,
известием растревожена…

И сообщают об этом
женам одним
да начальству.
Женам —
             так, как приказано.
Начальству —
                   так, как положено…

А в доме возле Арбата
матери верили снам.
Им снилась немая пустыня
                                    без края и без конца.
Белесый сынишка штурмана
проплакал в тот день допоздна
под огромной картой Арктики
                                         в кабинете отца…
По-прежнему шли самолеты
                                      трассой предельно трудной.
По-прежнему
долгим вьюгам
                    никто не хотел сдаваться…

И над молчаливыми льдами,
над бесконечной тундрой
висели на ниточках звезды,
готовые
          оборваться.

Грохали двери.
Люди вносили
в низкую комнату
                        пар светло-синий.

Только входили,
только вступали,
как заколдованные, засыпали…
Спали пилоты.
Механики спали.
Спали
как будто впервые с рожденья,
спали
с невиданным наслажденьем.
Там, где попало.
Там, где упали.
За все предстоящие недосыпы
спали на совесть.
                       Взахлеб.
Но не вдоволь…
Утром
        они говорили:
                           «Спасибо!» —
и снова были к полету готовы.
Снова ревели моторы призывно,
мерно подрагивая от напряженья.
Штурман в кабине
                         привычным движеньем
вешал над столиком карточку сына…
Взвизгивали,
бесновались метели.
Черные тучи смертью грозили…
Люди острили.
Люди
        летели.
Делали дело.
Наград не просили.
В жизни такой
                   они толк понимали:
только по крупной
играя со смертью,
шли на посадку —
где бы сломали
ногу
даже бывалые
                  черти!
Небо встречало их снегом и ливнем.
Небо пугало…

Но в мире просторном
больше,
          чем всяким приметам счастливым,
верили эти люди
моторам.

…Мне бы
            размах этих крыльев!
Мне бы
эту огромность бездонного неба!
Это святое презренье к покою.
Силу б такую.
Сердце такое.
Может, немногое
                      в жизни смогу я.
Только с собою
беру вместо клятвы
то, что сейчас повторяю,
смакуя:
– Люди крылаты.
Люди крылаты…
Бейся ж,
веселая песня,
в моторе
в дни снеговые,
в ночи сырые!..

Люди крылаты!
Крылаты!!
И горе
тому,
      кто рискнет им подрезать
                                        крылья.