Алексей Притуляк - Лирика

Стою; и злые призраки былого

Смеются мне в лицо до исступления. 

Почить в огне, на углях сожаления,

На грани ожидания иного.

И в одеяниях Бога всеблагого

Сокрыть лицо, чтоб не увидеть тления.

Твердя молитвы вечные как время,

Шептать: "Спаси! Избавь меня от веры!

Мне не по силам принятое бремя..."

Я разрываю ткань небесной сферы...

Но где же Он?.. Вокруг одни химеры

С тоской в глазах... О каиново племя!

Вьюга... Вьюга... Иль вечность просыпалась снегом...

Или время прервало свою бесконечную прыть...

Иль хмельная тоска пронеслась по душе печенегом

И осталась во мне, чтоб коня из души напоить...

Под горящим торшером просыпалась мастью колода,

Отражается в матовом зеркале трефовый туз.

И нелепые мысли, толпою безумного сброда,

Наблюдают как чахнет воздетый на крест Иисус.

Ах похмельная замуть! Нависли усталые веки.

Оброненное сердце застыло в пролитом вине.

Накликают мне смертушку скрюченные человеки

И трубящий архангел давно уж взывает ко мне.

Неприкаянный ветер уносится в небо молитвой,

И простуженный вечер стучится в слепое окно...

Кто-то бросился в ночь, распаленный кипящею битвой.

И сдержать бы коней, да сдержать их уже не дано...

Приоткрытая дверь запускает проснеженный холод.

Но никто не войдет, и напрасно открыта она.

Я и сам уж не помню, когда-нибудь был ли я молод,

И была ли когда в этом мире безумном весна.

Нерасцветшая жизнь умирает на плахе печали.

Налетели года - мою память терзать вороньем.

Я дорогою шел, уводящей за синие дали,

Только путь в синеву оказался нелепым враньем.

А теперь эта вьюга! Иль вечность просыпалась снегом?..

Или время прервало свою бесконечную прыть?..

Иль хмельная тоска пронеслась по душе печенегом

И осталась во мне, чтоб коня из души напоить?..

Я не знаю, не знаю. Но это до одури больно -

Словно кто-то об сердце затачивать пробует нож...

И я вижу: старуха-судьба, улыбаясь довольно,

Продает меня, пьяного, смерти, за ломаный грош.

Мой город опять живой -

Он переболел зимой,

Он больше не пахнет снегами

И ледяными снами.

Мой город пахнет весной,

Мой город пахнет зарей,

Церковными колоколами,

Надеждами и мечтами.

Он пахнет словом "любовь",

И россыпями стихов.

Твоими хмельными духами,

И будущими дождями.

Он пахнет розой ветров,

Извилинами ручьев;

Еще он пахнет блинами

И мартовскими котами.

Когда беременное полнолунием небо

тяжело наклоняется над Городом

и своим дыханием

гоняет по пустынным улицам

обрывки газет,

стаканчики из картона,

и прочий хлам,

когда оно презрительно плюет на Город

сыростью и туманом

и хмурит брови, такие же черные и густые,

как дым заводских труб, -

тогда Город становится совсем беззащитным.

Он чувствует себя маленьким и неуютным.

И мне становится его жаль...

Мне хочется приятельски хлопнуть его по плечу

и сказать ему что-нибудь дружеское,

даже ласковое.

Я жалею его и выхожу на улицу,

хотя знаю, что утром,

когда небо высосет до конца

коктейль из дождя и ночи

и, окосев,

будет смотреть ласково и тепло,

тогда Город снова

почувствует себя хозяином положения.

Он будет презрительно смотреть на меня

миллионами окон,

он будет плевать мне в лицо

бензиновой гарью,

пылью,

и прочей гадостью;

он будет рычать на меня

моторами автомобилей...

И все же сейчас я выхожу на улицу,

чтобы немного его ободрить.

Гроза наползает на город

черным удавом;

обхватывает,

душит,

и отпускает,

словно играя.

Потом открывает пасть

и заглатывает,

медленно и постепенно,

этого испуганного кролика,

потерявшегося

в сумерках мироздания.

Неведению слепому вышел срок.

На белом ватмане, внимая вдохновению,

Дитя рисует черной акварелью

Дожди и паруса... И комкает листок.

Прохладной успокоенный постелью,

Он по слогам читает между строк,

Ложащихся на белый потолок,

И верит музыке, навеянной метелью.

И в снах, набросанных легчайшею пастелью,

Он видит угасающий восток

И пепел звезд, упавших в пыль дорог.

И душ, когда-то преданных забвению,

Он слышит неземные голоса...

А под дождем чернеют паруса.

В коконе одиночества

приняв позу зародыша,

питаться соками времени

и не верить в пророчества

Доктора, ничего не смыслящего,

в определении симптомов нужности;

и копошиться в утробе вечности -

знаком вопроса,

факториалом небытия,

символом бесконечности.

Ты сделана не из ребра моего, я знаю.

Тебя отлили из стали на каком-то заводе.

Кузнец выковал тебе сердце, а токарь

выточил уши, глаза и все остальное.

Потом тебя водрузили на постамент

как символ единства каст и победы труда,

победы железного сердца над сердцем из плоти,

победы воли над чувством,

победы серпа над яйцами...

Да просто — победы.

Я влезу и встану рядом с тобою,

дождливо дрожа от холодного ветра,

взяв в руки молот, как символ веры

в светлое будущее -

веры в надежды, которые вдруг не обманут,

веры в способности сердца к теплоотдаче,

веры в наивные взрослые детские сказки,

веры в любовь, которая вдруг...

Да просто — веры.

Женщина-кофе приходит ко мне вечерами -

женщина

со вкусом любимого марагоджип.

Обжигающей горечью,

проливаясь в душу, она

лишает меня

отрешенности,

сна,

благоразумия

и тишины.

Распугивая

еще не приснившиеся сны,

рассекая,

как гордиев узел,

сплетения нервов,

все дальше и дальше уводит меня от меня,

приучая

к кофеину своего присутствия.

Становясь моей неизлечимой манией,

становясь моими новыми снами,

запуская часы в обратную сторону,

женщина-кофе приходит ко мне вечерами.

Каждое утро,

по пыльным

скрипучим

ступеням

рассвета,

поднимается он

туда, где играет солнце

на медных боках

церковных колоколов.

Истово перекрестясь,

обронив молитву,

из теплых и сонных слов,

ватой заткнувши уши

берется он за веревки,

и,

раскачав

медные

души,

распугав задремавших

солнечных зайцев

и голубей,

бросает вниз

переливы громов,

которые,

пробежав по головам тополей,

эхом волнистым

ложатся на розу ветров

и уносятся к небу.

Оглохнув от гула,

ослепнув от солнца,

задыхаясь от бесконечной радости бытия,

он пляшет под звонами,

он бьется в веревках,

как птица в сетях

дождевых струй...

Поют и поют медные глотки.

А там, далеко-высоко в небесах,

старец Господь сидит

над стаканом росяной водки

и, щеку подперев, слушает

с тихой улыбкой в глазах.

Вечно закрытая дверь

в старый чулан,

в котором хранятся

пыльные вещи, потерявшие свою актуальность,

но не утратившие своего назначения

в отличие от нее,

сохранившей свою актуальность,

но напрочь утратившей свое назначение -

хотя б иногда открываться.

Ловец теней, седой могильщик снов,

О чем ты грезишь, созерцая свечи?..

Зовешь мечты? Иль вспоминаешь встречи

Печалью замутненных вечеров?

Ах не разбить наложенных оков

И не расправить старческие плечи!

О чем ты грезишь, созерцая свечи,

Ловец теней, седой могильщик снов?

Кто явится на твой тоскливый зов

Усталого, забытого предтечи?

Смотри, смотри на гаснущие свечи,

Роняя с губ венок последних строф,

Ловец теней, седой могильщик снов.

Как-то так незаметно

ты стала совсем седой.

Ты пахнешь теперь не духами,

а чем-то забытым

и небом после дождя.

Семенишь, уходя.

Провожаю глазами,

пока не скроешься

за углом.

Побежать бы следом,

по лужам,

как раньше,

давно-давно,

взять за руку

и повести в гастроном

пить томатный сок...

Но время,

это чертово гнусное время,

это

невыносимое

бремя -

это чьи-то жестокие руки,

рвущие жизнь на клочки,

как исписанные

не теми словами листки -

рвут

и бросают на ветер.