Оскар Уайльд - Сфинкс. Поэма

Не мнилась ли Уайльду подобная картина? Вопрошатель повергнут — на лице женщины-сфинкса, ее профиле, угадывается торжество. Вековая тайна осталась не тронута, не постигнута. «Я сделал свой выбор: я прожил свои стихи…» — сказав так в «Цветке любви», не ужаснулся ли Уайльд своему выбору, погрузившись в глубины красоты мрачной, хаотичной и жестокой? Не ужаснулся ли зыбкости грани между прихотью и похотью?

Работа Дртикола — трагическая иллюстрация к трагическому финалу, к последним строкам сонета Жозе-Мариа де Эредиа из сборника «Трофеи», вышедшего годом раньше поэмы Уайльда.

Диалог завершен. Сфинкс погружается в вековую неподвижность, молчание, замирает, и в удел лирическому герою Уайльда остается немота, монолог — ничего более.

Очень может быть, что

Уайльд, который только что торжествовал на «солнечных вершинах», испытывал головокружительное наслаждение, оказавшись в декадентских глубинах. Неудивительно, что из гнилостных испарений материализовался «Сфинкс[106]».

Именно на приемах у Жозе-Мариа де Эредиа, хочет подчеркнуть комментатор, погружался Уайльд в «декадентские глубины», «гнилостные испарения» кои породили и того «Сфинкса» и другую.

Из забытых журналов дез Эссент тоже извлек кое-что и включил в свою коллекцию стихотворения[107]…

Комментатор находит уместным, следуя дез Эссенту и памятуя о том, что «литература более графична», не ограничивая себя исключительно предметами искусства изобразительного, привести здесь и стихотворение Эллиса[108], переводившего некогда Бодлера и Уайльда.

Стихотворение не только может быть проиллюстрировано работой Дртикола, но и говорит о Сфинкс в грамматическом женском роде, с некоторыми, правда, уступками языку. Сказать «замолкла Сфинкс» Эллис не рискует.

Жемчужиной своей коллекции комментатор считает картину Франца фон Штука «Сфинкс». Ожившая на полотне «сущность и химера» не позволит врученным ею каменным словом сказать про себя «Сфинкс прекраснейший», властно требуя женского рода. Попробуйте, восклицает комментатор, глядя на это полотно, произнести «О! Сфинкс любимый!», «Ты лжив!».

Она — символ, иероглиф, воплощенный апокрифический знак, а не предмет романтической страсти. В картине нет сюжета, нет движения во времени, на протяжении тысячелетий не происходит ничего. Нет прошлого, нет будущего. Века застыли, и только поэт, находящийся за пределами полотна, пытается своими страстными речами разбудить застывшие века воспоминаний. Поскольку

взывал Николай Гумилев. Уайльд, «стремящийся постичь ужасный тот язык», убежден комментатор, именно такой представлял свою немую собеседницу в номере отеля на набережной Вольтера, манящей, но не желающей лить

…в своем одиноком изгнании… гранитные слезы, тоскуя по солнцу и знойному, покрытому лотосами Нилу, стремясь туда, в страну сфинксов, где живут розовые ибисы и белые грифы с золочеными когтями, где крокодилы с маленькими берилловыми глазками барахтаются в зеленом дымящемся иле…[110]

Усилия поэта тщетны.

«Ужасный тот язык», которым говорили Сфинкс и Уайльд, Николай Гумилев постигал, когда в 1912 году по просьбе Корнея Чуковского переводил поэму для Полного собрания сочинений Оскара Уайльда. Чуковский назвал перевод Гумилёва «литературным чудом»: «Я в восторге, — писал он, — от Вашего „Сфинкса“ — есть отличные строфы и выдержан общий фон[111]».

Комментатор (он же переводчик), обративший весь пафос своего повествования на оправдание того очевидного факта, что Сфинкс поэмы Уайльда и его эпохи — существо, несомненно, женского пола, и не желая повторяться, просто вынужден в столь ответственный момент передать слово своему alter ego.

Переводчик, взявшись перевести поэму Уайльда, прекрасно отдавал себе отчет, что неизбежно тем самым вступает в неявную и ненамеренную полемику с уже ставшим хрестоматийным переводом Н. С. Гумилева. И в первую очередь переводчику предстояло решить, каким образом передать пол заглавного персонажа, когда в русском языке слово «сфинкс» мужского рода, а в поэме Уайльда — женского? Переводчик вынужден был выбирать из двух вариантов: либо переводить «сфинкс», в транскрипции «сфинга», либо, проявив некоторое насилие над русским языком, сочетать слово «сфинкс» с прилагательными и глаголами женского рода. Переводчик остановился на последнем варианте, помня о том, что вариант написания «сфинга» употребим крайне редко.

У Гумилева эта задача решается иначе. В первых трех строфах Сфинкс «молчаливый», «прекрасный», «недвижный», в четвертой строфе Гумилев именует его «кошкой», поэтому в пятой строфе появляется местоимение «она», но уже в седьмой Сфинкс — снова «восхитительный и томный», чтобы затем окончательно сменить свой пол на женский.

Перевод Гумилева в отличие от оригинала записывается катренами, и если такое расположение текста можно счесть всего лишь графическим элементом, то чередование мужских и женских окончаний на опоясывающей рифме в четных и нечетных строфах, по скромному мнению переводчика, существенно нарушает ритмический рисунок Уайльдовой поэмы, лишая ее той «тщательно выверенной монотонности повествования», о которой пишет Артур Рэнсом, тягучести и вязкости, и мешает «добиться впечатления бесконечно развертывающегося зловещего свитка».

Переводчик постарался, насколько это было в его силах, усложнить (по сравнению с переводом Гумилева) рифмы, поскольку, к примеру, рифма «катафалк — Аменалк», которую Уайльд причислил к разряду экзотических, в русском стихосложении таковой, на взгляд переводчика, не является.

Переводчик постарался также утяжелить лексику, подчинив ее требованию «лавообразного» стиха, сделав ее более орнаментальной и ориентальной, более эротичной и архаизированной, как бы это странно ни звучало в сравнении с переводом столетней давности, используя, по возможности, сложносоставные слова, предпочитая кувшинкам нимфеи, вертепу — лупанарий, стараясь перенасытить тот «общий фон», о котором говорит Чуковский, не только выдержав его, но и «передержав», загустив так, чтобы на этом фоне «сквозь мрак (времен) вздымались крашеные маски» — персонажи Уайльдовой поэмы.

Комментатор, несколько отвлекшись, спешит вернуться к созерцанию собственной коллекции «objets d’art». В собрании есть фотография французской писательницы Колетт, выполненная Леопольдом Рёйтлингером, на которой модель покоится на козетке, приняв позу Сфинкс скорее с картины Дртикола, чем фон Штука; есть полотно австралийского живописца Норманна Линдсея, на котором Сфинкс обращается со страстной мольбой к столь же прекрасной, как и она сама, деве. Афродите?