Константэн Григорьев - Подборка стихов - часть первая

Снится - стою за прилавком

Я под луною, в пустыне,

С вихрем каким-то торгуюсь.

Дубовый метод (басня).

В Москве, в одном из модных клубов,

где веселилась молодежь,

сидел поэт Серега Дубов,

замыслив учинить дебош.

Серега был уже хорош:

он все шипел кому-то: "Врешь,

нас, самородков, ты так просто не возьмешь!"

Серега водочку с собой пронес тайком

и под столом

все наполнял за рюмкой рюмку,

в рот опрокидывал, курил и думал думку,

короче, вел себя подобно недоумку.

Приехав покорять столицу,

успел уже наш Дубов обломиться

и начал злиться.

Его поэму "Даль родная",

где Дубов пышным слогом воспевал

березки и цветы какого-то там края,

никто в Москве печатать не желал.

Безденежье Серега проклинал,

он сам себя вторым Есениным считал.

И вот решил прославиться скандалом,

войти в историю поэзии нахалом.

Когда до нужной он кондиции дошел,

то влез на стол

и начал громко декламировать поэму

на вышеназванную тему.

Он что-то там кричал про роднички

и про поля, но тут охранники-качки

поэта со стола стащили, пьяного,

и вышвырнули прочь из клуба данного.

Сначала Дубов возмущался и орал,

потом поплелся среди ночи на вокзал,

шепча: "Не поняли, козлы, не оценили!

Уеду прочь и успокоюсь, блин, в могиле".

Мораль:

Друзья! Прославиться есть методы готовые,

они не новые,

но не такие, как у Дубова, дубовые.

И если кто захочет стать поэтом,

пусть помнит он об этом.

Как и о том,

что истинным талантам дозволяется

довольно многое, серьезно,

из того,

что рифмоплетам бесталанным воспрещается.

И в этом истины я вижу торжество.

...А что до Дубова - я, правда, знал его.

Впечатлительный Кузьма (басня).

"Какая поэзия, - сказал Иван Филиппович тараканьим голосом. - Жрать надо... Не только поэзия, я, уважаемый товарищ, черт знает на что могу пойти... Поэзия..."

М. Зощенко, рассказ "Крестьянский самородок".

Поэт Кузьма Беднов на раскладушке

лежал и размышлял в один из дней:

"У всех поэтов есть свои кормушки

и связи средь влиятельных людей.

Ах, как бы к тем кормушкам подобраться

и наравне со всеми обжираться

и премии за книжки получать?

Ну, как туда пролезть, япона мать?

А если мне фамилию сменить

и не Бедновым вовсе быть,

а, скажем, стать Алмазовым Кузьмою

или Кузьмою Звездным?! Эх, не скрою,

стать знаменитым хочется порою..."

Беднов открыл газету, пролистал

и с раскладушки вдруг своей упал,

наткнувшись на заметку

про некую смазливую нимфетку,

которой за стишки ее на днях

вручили премию - да в баксах, не в рублях

пятнадцать тысяч долларов вручили!

Беднов взревел, как будто соус "чили"

без ничего отправил внутрь себя,

и, носом яростно трубя,

на кухню побежал в своей квартире,

там нож достал и сделал харакири.

И вот лежит он, дрыгая ногами,

известный крайне слабыми стихами,

а более, пока, увы, ничем...

Но что он доказал? Кому? Зачем?

Мораль:

Нет справедливости в подлунном этом мире,

и это ясно всем, как дважды два - четыре,

но разве это повод к харакири

или к сэппуку?

Сию науку

запомни друг, и сочиняй, как прежде,

в надежде,

что и тебе однажды премию дадут.

В спокойствии верши свой труд

и не завидуй, если можешь, никому.

Не спрашивай, как так и почему.

Ты вспомни-ка несчастного Кузьму,

что с диким воплем улетел от нас во тьму

затем, что начитался он газет...

Беднов был слишком впечатлительный поэт.

Про Глупона Рифмушкина.

Глупон Рифмушкин всюду тискает стихи

Они неискренни и попросту плохи;

Откроешь книгу иль другую - всюду он,

Бездарно серый, скучно-правильный Глупон.

В его стишках, увы, не встретишь никогда

Богатства мыслей, волшебства; но без стыда

Рифмушкин пошлости назойливо твердит,

Ревет ослом о том, что у него болит.

Я - слишком мягкий человек, и потому,

Глупона встретив, не скажу о сем ему,

Однако томик маньеристов предложу:

Вот где поэзия - понятно и ежу.

Ко мне Ветраны и Красавы подбегут,

И с удовольствием автограф мой возьмут,

И увлекут меня туда, где пир горой;

Стоит Рифмушкин онемелый - что ж, постой,

Да поучися у Ветран и у Красав:

Девчонки эти, несмотря на легкий нрав,

Всегда прекрасно понимают, где талант,

А где бездарности фальшивый бриллиант.

Да, поучися! И внимательно читай

Том маньеристов; конспектируй, изучай,

Вот где Поэзии сияет торжество!

Вот где изящество, огонь и волшебство!

Пологий лоб твой пусть наполнит оптимизм,

Ты проповедуй куртуазный маньеризм,

Но лучше сам ты не пиши стихов вовек,

И скажут все: "Какой прекрасный человек!"

1997 год.

Продавщица смеха.

Она продавала мешочки со смехом

В пустом переходе метро...

С концерта я шел, опьяненный успехом,

Хотелось мне делать добро!

Она показалась мне милой безмерно,

Товар ее - жутко смешным...

Приблизился к ней с грациозностью серны,

Спешащей за кормом своим.

С присущим мне шиком, с особым талантом

Я все у ней разом скупил!

Надел ей на палец кольцо с бриллиантом,

Но жест мой ее не смутил.

В молчанье великом жуя свою жвачку,

(как будто брильянт - пустячок),

упрятала сотенных толстую пачку

в студенческий свой рюкзачок,

взяла меня под руку; из перехода

на свет мы шагнули вдвоем,

и голос ее прозвучал с небосвода:

"Ну что, мы куда-то пойдем?"

И нас закружило, и нас завертело

По всем дискотекам Москвы...

Но, хоть я отплясывал лихо и смело,

Она говорила мне "вы".

Мы приняли "экстази", мы забалдели,

Козлом я вообще заскакал!

С ней между зеркальных шаров мы летели

Что ж я ей роднее не стал?

Кружило-вертело, вертело-кружило,

А где-то под утро уже

Она подвела ко мне парня-дебила

Под гримом густым, в неглиже.

"Ой, кто это?" - искренне я испугался.

В ответ прозвучало: "Бойфренд".

Дебил ухмылялся, дебил возвышался,

Как страсти чужой монумент.

Увел я ее из орущего зала,

Стал на ухо что-то кричать.

Она танцевала и тоже кричала,

Кричала: "О чем вы, а, дядь?"

"Что общего, детка, меж ним и тобою?"

ее вопрошал вновь и вновь.

Она улыбнулась, тряхнув головою,

И просто сказала: "Любовь..."

...Я ехал в такси, оглушен неуспехом,

обжегшийся делать добро.

Опять продавать ей мешочки со смехом

В пустом переходе метро.

А жаль. Было в девушке что-то такое,

Что я осознать не успел...

Есть в девушках прочих, конечно, другое,

Но я это "что-то" хотел!

Так смейтесь, мешочки, как раньше смеялись,

Напомнив мне через года,

Что с ней мы расстались, мы с нею расстались,

Расстались уже навсегда!

И мне никогда не узнать, что с ней сталось,

И массу подобных вещей:

Как в том переходе она оказалась

И как ее звали вообще?

1997 год.

Роза.

За стихи мне девушка розу подарила.

Ах, спасибо, ангел мой! Как же это мило!

Нет, вы только вдумайтесь - это вправду было!

За стихи мне девушка розу подарила!

Я стоял-болтал в толпе, посредине зала.

Засверкало все кругом, а затем пропало.

Мы остались с ней одни в ледяной пустыне,

Где холодный лунный свет на торосах стынет.

"Это Вечность", - понял я, вздрогнул и очнулся.

И, как пьяный, розу взял, даже покачнулся.

Девушка во все глаза на меня смотрела.

Услыхал не сразу я, как толпа шумела.

Все вернулось на места - лица, краски, звуки,

Кто-то книгу мне пихал в занятые руки:

"Надпишите, Константэн!" - "Да, сейчас, конечно..."

Начинался так концерт, он прошел успешно.

Я счастливый шел домой, вспоминал: "Как мило!

Девушка мне - Боже мой! - розу подарила!"

1997 год.

Оленька (поэма-экспромт).

Мы с тобой слились в экстазе

И в безумьи сладких стонов

В эру пейджинговой связи

И мобильных телефонов.

Я приехал во Владимир

И в тебя влюбился, Оля.

Помнишь - к ночи город вымер?

Мы, принявши алкоголя,

Вдруг пошли гулять к обрыву,

От компании удрали;

Там мы дань воздали пиву...

Нас желанья раздирали!

Подо мной трещали сучья

И твое ласкал я тело:

Вся твоя натура сучья

Моего "дружка" хотела.

(Оля, если ты читаешь

это все, не обижайся!

Я ж - любя, ты понимаешь?

Ты читай и улыбайся).

Помнишь - там нам помешали?

А из мрамора ступени,

По которым в парк вбежали,

Их ты помнишь? ветви, тени?

В парке хоть луна светила.

На скамье, решив, что можно,

Ты "дружка" рукой схватила

И пожала осторожно.

И, закрыв глаза, держала,

Трепеща от возбужденья:

Плоть в руке твоей дрожала,