Стихи разных лет - Сергей Васильевич Шервинский

И прохладу любил ты сельских галерей,

Где солнца теплый луч пронизывает кисти,

В сладких соках таящие «Lacrimae Christi»[4],

Где курчавы ребята, где грудь матерей

Солнцем опалена… В хозяине ты друга,

Наверное, нашёл, и душу он твою

Беспечнейшей пленял любовью к бытию

И гортанным акцентом болтливого Юга.

А вечером, мольберт на утёс водрузив,

Ты садился смотреть, как ловят крабов дети,

Как, влажные ещё, усевшись, чинят сети

Старухи, старики. Зеленеет залив…

На шарфы красные струится ветер тонкий,

От Капри веющий. Наполнен речью звонкой

Весь берег. Скал меж тем приморская стена

Темнеет. В музыку, в любовь и в сон Сорренто

Уходит… Лишь одна неба светлая лента

Как будто серебром прозрачным зажжена.

Сама не зная, торжествует

Над всем, — молчит иль говорит;

Вблизи как тайна существует

И чудо некое творит.

Она со всеми и повсюду,

Здоровье чье-то пьет вином,

За чайный стол несет посуду,

Иль на гамак уронит том.

С детьми играет на лужайке

В чуть внятном розовом платке;

Непостижима без утайки,

Купаться шествует к реке.

Над блюдцем свежей земляники,

В холщовом платье, в летний зной,

Она — сестра крылатой Ники

В своей смиренности земной.

И удивляешься, как просто

Вмещает этот малый дом

Ее — мифического роста,

С таким сияньем над челом.

Она у двери сложит крылья,

Прижмет вплотную вдоль боков

И лоб нагнет со свежей пылью

Задетых где-то облаков.

Вошла — и это посещенье,

В котором молкнет суета, —

Как дальний гром, как озаренье —

Земная гостья и мечта.

Мечтаю ваш создать портрет,

Не кистью, так стихом иль прозой.

Кто знал, что шестьдесят шесть лет

Еще совсем весенний возраст?

Сумели вы перенести

К заплатам, примусам, ушанке

Полумужское травести

И легкость истой парижанки.

Изображу седой висок

И ваш берет из Сант-Андера,

И галстук — бант наискосок

В большой традиции Бодлера.

Колечко дыма, жест рукой —

И вдруг тень Франса иль Гогена

В монмартрской вашей мастерской

Возникнут, где аборигеном

Желал быть каждый, где на сбор

Талантов в сумеречных позах

Парижа меркнущий офорт

Глядел сквозь оттиски и розы.

Где в эвфорическом быту

Европой выстраданный искус

Вливался в рифму иль черту,

Как неизбежно острый привкус.

В эпохе вы, эпоха в вас,

Пускай с Парижем вы в разлуке, —

А я — я поздравляю вас

И молча вам целую руки.

Я плыл Эгейским морем. Вдалеке

Зарозовел у берегов азийских

Мусический и грешный остров Сафо.

Кто ей внимал? — пять-десять учениц;

Немногим боле — граждан митиленских.

Пределом песен пенный был прибой.

Различны судьбы: ныне вся земля,

Многоравнинна, многоокеанна,

Лелеет имя сладостное — Анна.

Мне радостно, что в годы личных бед

И горестей я мог вам предоставить

Недели тишины в моих Старках,

Отторгнутых потом по воле века.

Лета стояли знойные, но дом

Бывал прохладен и прохладен сад.

На каменной террасе, окаймленной

Чугунными решетками, случалось,

Мы накрывали вместе чайный стол, —

Я снимок берегу, где профиль ваш

Соседствует с семейным самоваром.

Я вам носил подушки на гамак, —

Читали вы подолгу, и никто

Смутить не смел уединенья гостьи.

Мы в сумерки бродили вдоль реки,

Беседуя о всяческом. Я знал,

Что под руку иду с самою Музой.

Вы едете — о том шумит молва —

В Италию принять дары признанья, —

Уже давно там лавры заждались.

Когда венчал Петрарку вечный Рим,

То честь была взаимная обоим.

У всех землёй рожденных тел

Есть им неведомый предел.

Невидимо рука природы

Равняет полевые всходы,

И ограниченно простер

Платан свой лиственный шатер.

Кто видел, чтобы грань кристалла

Незримый рост перерастала?

Где есть живые существа,

Там есть и нормы естества,

Из вечных пра-узаконений

Исключены урод и гений,

Да разве старость под уклон

Исконный исказит закон.

Я приморское прервал скитанье,

От ливийских улетел кочевий:

Вечный Рим назначил мне свиданье

Поздней ночью у фонтана Треви.

Внука жарким обнял он объятьем —

И мгновенье на груди у деда

И забвеньем стало, и зачатьем

От слиянья радости и бреда.

В дерзновенье световых потоков

Замирали, гордо-сиротливы,

Мраморные бороды пророков

И коней неукрощенных гривы.

Звуки Рима, как во сне, бездонны,

Полнили, спокон веков знакомо,

Улочку с улыбкою Мадонны

На углу облупленного дома.

И еще мне помнится — иль снится, —

Как, ища случайного причала,

Шелковая чертова черница

Бросила мне ласковое «чао!»

Умный пастырь, со своей отарой

Перебредший всей земли края,

Как же ты залюбовался, старый,

Ломаным фронтоном бытия?

Не твоей ли волею из тлена

Всех грехов, похороненных тут,

Заметалась каменная пена

Портиков, порталов и волют?

И не ты ль, апостол полуголый,

Мраморов иссекши тонны тонн,

Взволновал над городом подолы

Мучениц блаженных и Мадонн?

Ты устал, о Рим. В печальном звоне

Несмолкаемых колоколов

Ты несешь тоску своих агоний

В пышное безбожье облаков.

Привыкла жить темно и просто —

Какие у старух дела? —

Доволоклась до девяноста

И вот — безумьем зацвела.

Сегодня муж идет в солдаты…

Вот сын покойник… Пьяный в лоск

Сел на кровать… Утраты, даты

Плачевно смешивает мозг.

То будто госпиталь… Ни боли,

Ни крови, — лишь в глазах темно…

— Ступай, сынок… — Да сын я, что ли?

Опять всё спутала… Смешно.

Ступай же, правнук, пошатайся, —

Поспал, пожрал — и был таков.

Придешь домой — не потешайся

Над бредом бедных стариков.

Старая ты, старая олива!

Меж сестер, серебряных олив,

Поневоле стала сиротлива,

Их на триста лет опередив.

Приподняв твои печали вдовьи

На пустынный ветра произвол,

Расщепился в две ноги слоновьи

Пепельный, в сухих морщинах ствол.

Но еще, забывшись, ливней просят

И цветут как бы исподтишка,

И в усердье крайнем плодоносят

Три твоих еще живых сучка.

И не видно, как за ливнем следом,

И таясь, и млея, и спеша,

Закипает юношеским бредом

Древняя древесная душа.

Доцветаю. Мои лепестки

Подогнулись, завернуты круто.

Габаритам своим вопреки

Белоснежная пухнет волюта.