Стихи разных лет - Сергей Васильевич Шервинский

Засветится темень белым платком,

Возня поднимается в доме. На кухне

Зачиркали спички, гремят молоком.

У ласковой зорьки свои привычки,

Она пробуждается раньше всех,

Плетет над лесом свои косички,

Урок повторяет, глядя на снег.

Погладит собаку, поднимет с полу

Упавший шарфик, опустит рукав.

Так утро мое собирается в школу,

Лучом своим сонных перецеловав.

Желали Вы, чтоб я Вам описал,

Как мы ходили, я с сестрой жены,

Усадьбу посетить когда-то Вашу.

Вот Вам короткий деловой отчет.

Пруды ушли, но всё ручей бежит,

Отменно чистый. Ноги коченеют

В его струе — приходится не раз

Его перебрести под сенью вязов,

Разлапистых и серебристых ив.

Крестьянка, с крынки обтирая холод,

Нам говорила: «Сад у них большой,

Пройдите, посмотрите. Только всё

Разорено!»

             И мы вступили в сад.

Еще дышал он негой предосенней

Багрянцем висла неклена серьга

И жимолость двойные самоцветы

Рассыпала по старческим ветвям.

Угадывались купы, очертанья

Разумно сопоставленных растений.

Так дряхлое, заросшее лицо

Внимательному взору обнаружит

Изящество минувшей красоты.

Перешагнули мы порог, спугнув

Пригревшуюся ящерицу с камня.

В пустых покоях — ни дверей, ни окон.

Как будто здесь был кабинет отца, —

Помещика, поэта и спирита.

А бабушка, наверно, обитала

В уже не существующем крыле.

От мезонина уцелел всего

Один венец с обрывками обоев.

Но на стене багрово-красный след

Отпечатлела лестница, с которой

Соскальзывали дети по перилам,

Скрипучая теснина, где студент

Украдкой жался к девушке, на лето

Принанятой неосторожно в дом.

Здесь в мезонине ночевали гости

Московские, курили по диванам

И спорили до ранних петухов.

Бог весть, каким отстоем философий,

Мятежных дум, домашнего греха

Воспитывался здесь незрелый возраст,

Чтоб после стать ответчиком за них.

Мы вышли на площадку перед домом —

И призраки явились: группа лиц,

Домашних и гостей, спиной сидевших

К кустам сирени, в платьях чесуча,

Досуг свой коротавших в разговорах

Или вязанье кружевных кружков.

На главной клумбе, более похожей

На конскую могилу, и сейчас

Торчат стручки люпина, многолетний

Флокс из бурьяна стеблем встал нагим.

Подальше — сад фруктовый. Яблонь много, —

По-видимому, кто-то охранял

Их ценность очевидную, — но яблок

Не даровало лето.

                  Помолчав,

Пошли мы вниз тропой, едва приметной,

Между акаций еле пробрались.

Здесь в узенькой аллейке несомненно

Был самый девственный приют признаний,

Сплетенных рук подружек и кузин,

Бесед совсем интимных, о приязнях,

Влюбленностях, поэтах, о Москве

С катком, балами, партами, враждами

И обо всем, о чем устам девичьим

Немыслимо молчать в шестнадцать лет.

У выхода присели отдохнуть

И пожалели, что господский кучер,

Надувший ветром пурпур рукавов,

Из Лаптева через Хочемы нас

Не подвезет на тройке с бубенцами

До центра, до Каширы… Долог путь!

Между кровель и труб одинокий Василий Блаженный

В стаях мартовских птиц, в тишине предвечерних снежинок

И, как был до Петра, на реке, под стеною смиренной

Постный торг, православный, с татарской сумятицей, рынок.

Смесь полозьев и дуг, рукавиц, и прилавков, и лавок;

Конь косматый жует, по глаза в мешковине с овсом;

Изобилует снедями ряд, склизок, сочен и сладок;

Горстью грузди гребут; коченеют навага и сом.

Носят квас; постный сахар пестреет, — вкусней апельсинный,

Белый пахнет синильной отравой; сочится халва.

Почему-то в толпе с полушубками, несшими псиной,

Груды всяких сластей покупала охотней Москва.

Вспоминаю еще: в коробочках белесых из драни

Духовитый до одури зимний крупитчатый мед.

Вот и бродишь средь луж в этом синем московском тумане,

Воробьи под ногами клюют лошадиный помет.

Из соломы чернеют горшки, обливные посудки,

Там — из липы ковши — эти точат внарок для поста —

В них я ставил потом голубые как день незабудки;

Что с рассыльным не раз присылала мне чья-то мечта.

Возвращались — и вечер кончался нельзя беззаботней,

Как обычно у нас завершались тогда вечера:

Чай в семейном кругу, звон от всенощной, вешний, субботний,

Легкий юности сон и любовные сны до утра.

Они несут ее вдвоем,

Муж и жена; довольны оба,

Молчат и думают о том,

Что их любовь верна до гроба.

Для елки им не жаль плеча,

Им радостно — хоть то не ново, —

Что будет и у них свеча

Гореть близ шарика цветного.

Пока бездетные, себе

Готовят зимнюю забаву.

В своей заниженной судьбе

Себя побалуют по праву.

Немножко ваты, дед-мороз

И столик с чаем, прост, опрятен.

Им аромат киферских роз,

Пожалуй, был бы и невнятен.

Сегодня у Тримальхиона

Обычный ужин, все — свои:

Банкир-сосед, одна матрона —

Но уж трепещут соловьи.

Молчат, не кроет перепонка

Их глаз до утренней звезды.

А утром защебечут звонко,

Чтоб люди думали — дрозды.

И чем Тримальхиону сладки

Их языки? Увы, узнать

По оперенью, по повадке

Легко мусическую знать.

По вящей скромности тем боле…

И вот расставлены силки.

Певцов поймали, прикололи,

Осталось жарить языки.

Мы строим домики скворцу

И рады, что нанес он пуха.

Котенка поднеся к лицу,

Ему тихонько чешем ухо.

Жука на камне увидав, —

Чтоб не был он расклеван птицей,

Ползти пускаем между трав;

А бабочку сравним с девицей.

Уж мы ль не окружаем роз

И сладострастьем, и служеньем, —

Едва ль они на наш запрос

Ответят головокруженьем.

Никто разрыва не избег.

Меж почек, крылышек и жалец

Лишь человеку человек

Друг, враг и нежный сострадалец.

Они по утрам подходили вдвоем

Вплотную к обширной террасе

И блеяли, мордами тычась в проем

Промеж деревянных балясин.

И мы восхищались, на них заглядясь,

Звериным таинственным братством.

И мысль нарушить их чистую связь

Казалась бы нам святотатством.

Но утром однажды явился один

И так безутешно заблеял,

Что сразу — и надолго — с дам и мужчин

Их резвость курортную свеял.

Тбилисские гости в нагорную тьму

Примчались дорогами смерти, —

Барану пришлось, из двоих одному,

В ту ночь нанизаться на вертел.

Оставшийся блеял, блеял, и вдаль,

Минуя киоск и агавы,

Сползал его стон между вянущих