Стихи разных лет - Сергей Васильевич Шервинский

Удачное понятье: гений места.

Здесь Макс творил себя, свой мир и дом.

Для нас он был страницей палимпсеста;

Сияли иероглифы на нём

Любви, познанья, мужества, протеста,

А прежний текст в безгласье вековом

Был кем-то сочинен, презревшим сроки,

И явственно еще сквозили строки.

Когда я в дом поэта приезжал,

И гений места выбегал для встречи,

Как радостно лицо я погружал

В дебрь бороды, обняв крутые плечи

В холсте расшитом — Макс руки не жал.

Он звал Марусю, и без долгой речи

Бывали мы, невольно смущены,

В беленой келье вмиг поселены.

Дверь прямо в степь. Железные кровати.

Дырявая циновка на полу.

Для платья гвоздь, — но сколько благодати

В такой тиши, в отшельничьем углу.

Потом среди приветствий и объятий

Шли на террасы к общему столу

В веселый круг доверья и свободы.

Был тучен Макс, но полон сил в те годы.

До четырех бывала для чужих

Высокая закрыта мастерская.

А вечером в ней раздавался стих

Про Аввакума. Непогодь морская

Рвалась к стенам. В распевы слов тугих

Мы вслушивались, исподволь лаская

Ладонь подруги иль шепчась. Меж тем

Мы почитали мощь его поэм.

Бывало, Макс, расставшись с акварелью,

Беседует с приезжим — всех поймет.

Познать другого было первой целью

Пытливости его, сбирал он мед

Со всех цветов, всё на потребу зелью

Кудесника, по малости возьмет,

Помногу даст. Иных без лицемерья

Всё ж не вводил он далее преддверья.

В пустыне каменистой на седле

Меж двух холмов видна его могила.

Торжественней нет места на земле:

Объятье гор любовно охватило

Залив. Мерцают дали. Там в скале

Черты певца судьба изобразила.

Порой к могиле ходит молодежь;

Стоит, молчит. Немного там найдешь:

Крест из камней лег на бугор овальный,

Два-три цветочка в банке жестяной.

Но если ты пришел сюда печальный,

Утешен будешь ясной тишиной

И красотою некой изначальной

Над бедною могилою степной.

Будь век другой, молва была б готова

Считать ее могилою святого.

Как много было вас, мои друзья!

Как мало их, друзей моих, осталось.

Как горестно их чистая семья

Среди живых и мертвых разметалась.

В те годы на скрижалях бытия

Еще судеб решенье не читалось.

Невольно стих, лишь о былом вздохнешь,

Становится на реквием похож.

А Вы, Вы были нимфой Коктебеля.

В сиянье глаз, в мерцании серег

Смущали многих Вы, отважно целя

В лоб глупости, с поклонником у ног.

Вы были здесь министром без портфеля

И перекрестком дружеских дорог.

На письмах в золотое время наше

Писали просто: «Коктебель. Наташе».

Столь близкий мне и столь далекий друг,

Разобщена так странно старость наша.

Прошли года — и разомкнулся круг,

Хоть прежними остались Вы и Саша.

А только вспомнишь Коктебель — и вдруг

Запенится в душе морская чаша,

Вдохнешь дождем омытую полынь

И прошлое благословишь. Аминь.

Немолодой мне женщиной предстала.

Ты в доме родовом своём таишь

Страстей и крови каменную тишь.

Состарилась от них, но не устала.

Давно сошла достойно с пьедестала

И, вдовствующая, теперь молчишь.

Но в складке губ невольно различишь

Величье дней, когда и ты блистала.

Ты царственно отцом наречена.

Пусть летопись твоя помрачена

И о тебе безмолвствуют витии.

Но у фонтана, из-за тощих плеч

С кувшинами, мне греческая речь

Доносит знойный ветер Византии.

А иногда предстанешь сердцу ты

Четырнадцатилетней, полной страсти,

Но сдержанной, уж знающей отчасти

Жизнь, терпкую, как и твои черты.

Тогда к тебе уносятся мечты,

И силы нет бороться против власти

Суровых рук, без золотых запястий,

И строгих глаз — их умной черноты.

И ты сама не знаешь, как смесила

Мне чувства все младенческая сила,

Как сладостно разбить влюблённый стих

Об твой разгорячённый, нежный камень,

Рассыпать жарко пепел свой и пламень

На ласковую грудь холмов твоих.

Уступами, во вкусе Виллы д’Эстэ,

Разбил свой сад мудреный караим,

Стенами он и кровлями храним —

Не угадать изысканного места.

Стыдливая давно ли здесь невеста

Читала про себя «Шийр-хашерим»?

Заброшен рай. Мы громко говорим,

Развязного не сдерживая жеста.

Над каменным фонтаном водружен,

С обломанным крылом и клювом резким,

Среди растений вьющихся грифон, —

Заказан был он дожем генуэзским.

Теперь, забытый, плесневеет он,

И орлим взглядом обменяться не с кем.

Здесь мерил море генуэзский лот;

С зерном степным по ветреному лону

Питать Милан и Брэшу и Верону

Из Кафы без компаса плыл пилот.

С виолой пел при звездах мореход

И бросил здесь любовную канцону,

Чтобы века по каменному склону

Ее татарский распевал народ.

До сей поры на Карантинной грани

Ключи Петра, гербы Джустиниани;

На Итальянской шумно, тень аркад.

И в разноречье русского «лэвантэ»

Обмолвится вдруг город, рад не рад,

Великолепным именем Дурантэ.

Вспотевших греков бреет Фурунджи;

Горланя, стукают на биллиарде, —

Но Карантин, как страж при алебарде,

Еще блюдет степные рубежи.

Пестрел здесь кузов эллинской баржи,

Твой белый воздух знал о тирском нарде;

Кисть привлекли б венецианца Гварди

Углы и тени черепичной ржи.

Беспутствует твой брат Константинополь, —

Но обрядил тебя нарядом вдов

Серебряный и белоствольный тополь,

Далёко видный с дремлющих судов,

Укрытых здесь, как лепесток в амфоре,

От снежных бурь на Северном Босфоре.

В тиши феодосийской мастерской

Суровому ему мечта знакома.

Он видит сны: безлюдных рощ истома,

Иль облака набухшего покой.

Курчавится под крепость вал морской,

Чернеет край кремнистого излома, —

Сугдея ли, хребет ли Меганома,

От века чуждый поступи людской?

Так, сочетая вольно скалы, воды,

Разумно он играет естеством,

И всякий раз, сквозь сумрачные годы,

Венчается интимным торжеством

Жизнь живописца, в торжестве природы

Соперничающего с божеством.

От тополей, холмов, зубчатых граней

Отчаливай, мой черный пароход!

Уж за рулем клокочет кипень вод,

И что ни миг мельчает камень зданий.

Уже на произвол воспоминаний

Оставил я на пристани народ,

И город замкнутый,