Стихи разных лет - Сергей Васильевич Шервинский

Мне тайный зов — для новых ли свиданий?

Ушедший день закатом помрачен,

Мне льется в жилы приворотным зельем,

Молчаньем страсти воздух отягчен —

Мне час разлуки сладким стал похмельем —

И я на возвращенье обречен

Тем брошенным чрез волны ожерельем.

Корки за окно! — и пахнет дыней

Пыль купе, пока стоим в степи,

И тоска с акациями в тыне

Белым зноем станцию слепит.

Час и час еще, но от Джанкоя

К югу мчат глаза, и нет покоя,

И о том, что море там царит,

У подножья гравий говорит.

И уже среди степей упрямых

К морю слева радостная дрожь

Громыхает стрелками у самых

С жаркой бронзы сброшенных одёж.

Бриться поспеши на Итальянской,

А побрившись, бросишься в упор

Смыть свой север пеной океанской

Солнцем, золотящим помидор.

Здесь не место горестям и страху

Всё иным покажется окрест,

Лишь затреплет белую рубаху

С волнореза брызжущий зюйд-вест.

И казна родосского пирата,

Коль сравнить, не так уж велика

Рядом с кистью мокрого муската,

Богоданной за три пятака.

Керчь. Еврейская квартира. Ужин.

Греческой афиши не пойму.

И Акрополь, ветрами иссушен

Тысяча и больше лет тому.

Здесь металась поступь Митридата.

Понт пытал, не шлет ли супостата

Рим иль скиф на град Пантикапей.

Трепетал Босфор, ветров дорога,

На венец зубчатый солнцебога

Снег неся из варварских степей.

Полдень. Зной. Лелея княжье тело,

Свод сомкнул ступени, к ряду ряд.

Под навесом мраморная стела

Шепчет нам, что радость отлетела,

Что чета пред вечностью хотела

Длить еще прощальный свой обряд.

Здесь и я не пасынок, — потомок,

А века у памяти — что дни.

Руку жжет мне глиняный обломок,

На горе подобран, у ступни.

Но уж катер с хриплою трубою

От земли, что стала мне судьбою,

Нас во тьму везет, меня с тобою,

Где на рейде зыблются огни.

Рядом с овцами и козами

Из фонтана воду пей.

А глядишь, из дымки розовой

Уж возник Пантикапей.

По утру прохлада по полю

Для коня и ездока.

А глядишь, уже акрополь

Воздымил свои века.

Прахом степи перекрыта

Под полынью агора.

А глядишь, обломок питоса

Сберегла и мне гора.

А еще: из зноя с ветром

Снидя в целлу мертвецов,

При свече к очам Деметры

Приподнять смогу лицо.

А еще: из камня стелы

Взором трезвой старины

Глянут эллинки и эллины, —

Жены, братья и сыны.

Те остались в милом доме,

Тот оставил милый дом.

Молча держатся ладони

И напутствуют стихом.

Грек увидел с палубы триеры

Полуостров розовый и серый

И причалил, чашу возлияв.

Уж не раз он дланью благодарной

Становил у волн станок гончарный

И общин аттических устав.

Пробежали по глухим заливам,

Дивно им, что к долам сиротливым

Не прилипла известь городов,

Где героев памятники славят,

Гаваней, куда еще не правят

Смольной хвоей дышащих судов.

И немедля девственные склоны

Зазвенели песней и киркой.

Льются песни в рощах Персефоны,

И на глине белые грифоны

Местною намазаны рукой.

Приходили к консулу с докладом,

Что везут пшеницы меры мер,

Что на Запад Кафою с нарядом

Триста тридцать послано галер.

Что без счета плачено солдатам

Ради хлебных генуэзских тар;

Что побиты дротом и дукатом

Тысячи касогов и татар.

Подступы стерег приморских пашен

Итальянский соколиный взор,

Заслонясь машикулами башен,

Иззубривших завороты гор.

Бездна моря слева, бездна справа,

Но с сугдейской ветреной скалы

Как же ты, купеческая слава,

Рухнула под возгласы муллы?

Пыль и ласточки в покое ханском,

А разводы масляной мазни

С тусклотою люстр венецианских

Театральной ветоши сродни.

Странно, что из этих комнат ломких,

Залюбясь с царицей не тайком,

Руси всей Таврический Потемкин

Угрожал ленивым чубуком.

Хорошо среди чужого края,

Отпустив по степи паровоз,

В тишине, вблизи Бахчисарая,

Разломить созревший абрикос.

Улица слепая с духом хлеба

Льет в ладони горную слезу.

Олеандром вечереет небо

Через двухсотлетнюю лозу.

В тополевой тьме необычайно

Барабан гремит, скрипит струна,

И за той решетчатою тайной

Ночь грустит, гаремом пленена.

В этот край, на место общей встречи,

Византиец бледный подплывал;

К северной приспособляясь речи,

На привале готском торговал.

До сих пор в селениях суровых

Вдруг черненых перстней бирюза

Обернется близ ворот тесовых

В голубые готские глаза.

Уж не здесь ли около кургана,

Выходя из каменных хором,

Пели девы месть за Шарукана,

Киевским звенели серебром?

И во мне, забывшем их напевы,

Теплится та древняя весна;

У меня — наследье готской девы —

Прибалтийских глаз голубизна.

Тишина. Жаровни. Шапки. Чётки.

В тень ореха, бел, как минарет,

Старец сел в обмотке белоснежной,

Аравийской памятью согрет.

Длинных платьев очередь к фонтану,

В синь и в пыль потупленный загар,

Медь кувшина над девичьим станом.

Горы мела. Карасубазар.

В общем Ялта вся похожа чем-то

На романсы Блейхмана. И всё ж

Ялта — самый настоящий жемчуг,

Вставленный в купеческую брошь.

Странно-милы улицы к Массандре,

Сладко-сухи кипарис и кедр,

И обильно пахнет олеандром

С летней сцены рвущийся концерт.

Где грохочет радугами пена,

Вестница веселых летних бурь,

Туфлей тычет знаменитый тенор

Из качалки в вечную лазурь.

Были в Ялте и свои кумиры:

Там, косясь на запад и восток,

Богатейший из земных эмиров

Вывел свой сомнительный чертог.

А под ним сорокалетний Чехов,

От недуга прячась по весне,

Мутной сетью горечи и смеха

Моросил сквозь тонкое пенсне.

Наша Ялта… Огоньки базара

С виноградом, шашлыком и тьмой.

Я в тот вечер на фелюге старой

Отбыл в Феодосию, домой,

Поручив тебя автомобилю,

Ветру, ночи, юности, судьбе…

Мчась из мест, где кратко мы любили,

В край эдемский, горестный тебе…

Лишь