Сергей Марков - Михаил Ульянов

К слову сказать, Елену в тот круиз по Средиземноморью просто так, с кондачка, тоже не пустили (молодым уже невдомёк, что без так называемой выездной комиссии, состоявшей из старых большевиков и ветеранов НКВД, без чётких ответов на их каверзные вопросы типа: «Какого числа родился товарищ Ким Ир Сен?» или: «Чем закончил свою речь на очередном съезде партии товарищ Фидель Кастро?» — выехать за границу, даже в страны соцлагеря, было невозможно). Она устроила скандал, в результате коего второй секретарь Свердловского райкома партии лично доставил утверждённую комиссией выездную характеристику на тов. Ульянову Е. М., отправляющуюся за рубеж, как было сказано в сопроводительной записке, «в составе делегации», по месту жительства члена ЦК КПСС тов. Ульянова М. А.

…По трансляции объявили, что подходим к Босфору. Пассажирам предложили полюбоваться красотами с самой верхней, пеленгаторной палубы. Мы с Михаилом Александровичем поднялись. Слева и справа потянулись оливковые рощи, кипарисы, сады, башни, копья минаретов, мечети, дворцы, дома под черепичными крышами, виллы с ниспадающими в зелено-голубые воды пролива мраморными лестницами, руины крепостей, ветхие лачуги…

— «Никогда я не был на Босфоре, — задумчиво промолвил Ульянов, — ты меня не спрашивай о нём…»

— Мечтали в детстве о путешествиях, Михаил Александрович? — поддержал я тему. — О морях и кораллах, необитаемых островах? О загранице?

— Да я, честно говоря, не очень и представлял себе, что это такое — путешествия, а уж тем более заграница… — Он умолк.

— Михаил Александрович, — напомнил я ему о себе. — В редакции попросили сделать с вами интервью.

— В какой еще редакции? — набычился Ульянов.

— Газеты «Советская культура». С которой я сотрудничаю. А в Москве и даже на даче, сами знаете, у вас никогда нет времени. Прошу покорнейше простить, но я всё-таки как-никак журналист.

— И что я должен делать, коли ты всё-таки как-никак? Весь отпуск мне покоя не дашь со своим интервью?

— Клянусь, навязчивым, как старая дева, не буду!

— Ловлю на слове. На клятве.

Навстречу медленно ползли баржи, теплоходы под разными флагами. Между ними сновали моторные лодки, скользили парусники, яхты.

— Да… У Паустовского, кажется… — глядя на минареты в золотисто-лазоревой мгле, произнёс Михаил Александрович. — Кстати, рассказ Паустовского «Снег» — одна из первых моих работ на радио, которые принято считать удачными.

— Любите Паустовского?

— Один из тончайших, лиричнейших писателей! Романтик с каким-то горьковатым привкусом ностальгии по несбывшемуся, с какой-то полной очарования грустью и в то же время весёлой влюблённостью в жизнь. «Снег» — странный рассказ. Как бы туманным флёром подёрнутый. И сюжета-то, собственно, нет. Случайная встреча моряка, сына умершего владельца старой дачи, с женщиной, которая теперь там жила. Вот и всё. Но столь прозрачна, глубока и многозначна проза Константина Георгиевича, что всегда удивительно её читать: за кажущейся простотой такое дыхание жизни… Но я о другом. У Паустовского: «Мне всё это казалось нереальным и напомнило вымыслы юности. Но вместе с тем это была действительность. Я наконец поверил, что передо мной легендарный Босфор, что именно я стою на палубе и что рядом в густом сумраке тонут древнейшие области земли — Малая Азия, мифическая Троя, Геллеспонт…» — По его лицу скользнула улыбка. — Да, интервью, честно говоря, давать не хочется. Может, до Москвы отложим, а? Обещаю в первый же день… Хотя нет, у меня же запись «Мёртвых душ» пойдёт. И съёмки, и гастроли, концерты, президиумы на собраниях…

— Работа, что ж поделаешь.

— Но и у меня работа. За что вы нашего брата журналиста так не любите? Помню, ещё студентом журфака МГУ по заданию газеты «Гудок» подошёл к вам в Малом театре, чтобы узнать мнение о спектакле киргизской труппы, гастролировавшей в Москве, — вы так меня шуганули!

— Как?

— Как чёрт от ладана шарахнулись.

— Это ты ладан, а я чёрт? — скривил он в усмешке губы.

— Помню, там кто-то сказал: недолюбливает он вас, журналюг.

— Да нет, когда просят, интервью даю. Отказывать — наотрез — не умею. Всегда во мне, к сожалению, жила какая-то солдатская дисциплина: пригласили — пришёл, предложили — согласился, приказали — сделал…

— Часто приказывали?

— Бывало. А журналисты, критики… Мне всегда жалко, да нет, просто с уважением относился к людям другой профессии, заработок, хлеб которых в той или иной степени зависел от меня. Старался не подводить. Знаю актёров, которые действительно не жаловали журналистов. Но это или странно, как, например, у Юлии Борисовой, которая всю жизнь не даёт интервью, такие у неё правила, устои, убеждения. Или — глупо, всё-таки актёр — профессия публичная. Хочешь взглянуть на наши с Аллой Петровной апартаменты? — перевёл он тему.

Их поселили в лучшей на теплоходе каюте — так называемом капитанском люксе (по распоряжению капитана корабля, согласованному с министром). Люкс был двухкомнатным, не с иллюминаторами, как остальные каюты на нижних палубах, а с огромными окнами, зеркалами, коврами, люстрами, хрустальными бокалами и т. д. и т. п.

— Поневоле возникает ассоциация… — сказал я, слегка придавленный роскошью, которую прежде видел только в кино. — С «Титаником».

— Типун тебе на язык, — бросила через плечо тёща, раскладывающая вещи, склянки, тюбики по полочкам…

Вышли из Мраморного моря через пролив Дарданеллы и оказались в Эгейском море. Было уже темно. По правому борту остался остров Лемнос, место свадьбы Диониса с Ариадной, по левому — Лесбос, прославленный в веках фиалкокудрой Сапфо. Это была уже Эллада.

Поздно вечером, отметив с Еленой в нашей каюте отплытие и День взятия Бастилии (она как-никак училась во французской спецшколе, а «Столичную» я предусмотрительно захватил из Москвы), мы спустились в «Орион» потанцевать. Там было накурено, оглушительно, упоительно. Веселилась за бутылкой вина компания французов человек из семи. Вслушавшись, Лена поняла, что они отмечают свой национальный праздник. И нам было весело, хоть мы и не заказывали ничего в этом ночном валютном баре. Около двенадцати заглянул на минутку Михаил Александрович — в приталенном пиджаке в крупную чёрно-белую клетку, с позолоченными пуговицами.

— Пиджак, пап, офигенный! — оценила Лена, успев сунуть мне между пальцев свою зажжённую сигарету. — А почему раньше я его не видела?

— Нравится? — довольно улыбался Ульянов, напружинивая плечи, обтянутые материей с отливом. — Сюрприз.

— На тебя так смотрят… как в Москве. А ведь здесь, кроме нас и команды, никого, кажется, нет из наших, советских. Неужели они все тебя знают?!

— Ни одна собака меня тут не знает. Просто пиджачок нравится. Вы, ребята, тут долго не засиживайтесь.

— Я уже не маленькая, пап! — фыркнула жена. И пояснила, когда отец ушёл: — Он привык к тому, что, где бы и с кем бы я ни была, ровно в десять — как штык. Пока я не приду, не ляжет спать.

Для неё Ульянов всегда был больше, чем отец. Она всю свою жизнь «делала и мерила по Ульянову», под Ульяновым себя «чистила», как поэт Маяковский под другим Ульяновым — Лениным.

— А с какого возраста ты его помнишь? — заинтересовался я.

— С маленького… В чём это выражалось, я точно не помню, но почему-то я всегда была уверена, что отец меня обожает. Я же тебе говорила, отец всегда всё прощал и всегда был на моей стороне. Смутные какие-то воспоминания… Он тогда очень много снимался, был в этих длительных, бесконечных командировках, и у меня осталось ощущение, что мы всё время его ждали: когда вернётся папа? Мы ездили с мамой отдыхать на Чёрное море, подолгу там жили, у артистов ведь отпуск длинный, два месяца, а то и больше, и я ждала, ждала… Когда же, наконец, он приезжал, было что-то фантастическое, сказочное!..

— А каким он был на отдыхе?

— Таким же, как здесь. Хорошо помню, как мы всей семьёй отдыхали в Крыму в Нижней Ореанде, в санатории ЦК КПСС, через забор от дачи Брежнева. Санаторий был наикрутейший в Советском Союзе, совсем закрытый. А папа тогда стал членом Ревизионной комиссии ЦК партии и ему выделяли туда путёвки. И там была устоявшаяся партийная манера поведения, совсем непонятная для меня, подростка.

— Все похлопывали друг друга по плечу и называли партайгеноссе?

— Что-то в этом роде. Все степенно, вальяжно прогуливались под ручку с законными жёнами по идеально ухоженным аллейкам, вокруг клумб, по набережной, в столовую приходили в костюмах и платьях, не то что на простых курортах — в плавках и растянутых майках… Несколько дней я купалась, загорала, а в этой партийной атмосфере хоть и было мне не совсем комфортно, но особенно по этому поводу я не заморачивалась. И вдруг отец меня позвал и говорит: «Знаешь, Лена, здесь надо вести себя по-другому. Идёшь ты, к примеру, по аллейке на пляж или с пляжа, а навстречу тебе мужчина, женщина или пара. Ты обязательно должна улыбнуться и сказать: „Добрый день!“ или „Добрый вечер!“, а если поинтересуются, тёплая ли сегодня вода, или ещё что-нибудь спросят, очень любезно ответить». — «Да зачем это надо? — не понимала я. — Я никого здесь не знаю!» — «Неважно, — отвечал отец. — Зато тебя все знают». И там у нас родилась семейная такая поговорка — «Улыбка номер шесть».