Павел Кренев - Фанфан-Капкан

К вечеру теплоход был в Соловках, конечной точке плавания. С протяжным, трехразовым гудком, возвещающим о своем прибытии, он плавно вошел в длинную широкую бухту, в дальнем конце которой узкой полоской темнел деревянный причал. Все пассажиры-неудачники, даже деревенские бабы, не попавшие в свои дома и из-за этого всю дорогу чехвостившие окаянную непогодь-морянку, даже они примолкли сейчас и, сгрудившись по бортам, молча глазели вокруг. Глазеть было на что.

Море, только что бушевавшее, вымотавшее за день души и без того расстроенных пассажиров, резко, как-то внезапно утихомирилось, заласкалось, залоснилось, стало безропотным. Из-за скалистого угора, преградившего путь волнам, высвистывал и гудел где-то над головами, в вышине, ветер, а в бухте кто-то разлил масло, такой кроткой была вода.

По сторонам там и сям, словно спины гигантских китов, высунулись гранитные каменья, вылизанные за столетья волнами до черного блеска. На них полеживали, задрав русалочьи хвосты, жирные нерпы, сонно хлопали глазами, глядя на проходящий мимо теплоход.

— Во обнаглели, — восхищался какой-то мужик с обветренным лицом, в маленьких слезливых глазах которого так и полыхал охотничий азарт — видно, промысловик. — Дробовки нету, тобы шмальнул!

— Тебе бы шмальнули тогда, рублей на тыщу, — охолодил его Феофан.

В глазах у промысловика из-за отсутствия дробовки при виде такого близкого, обнаглевшего зверя стояла форменная тоска, и весь он вытянулся туда, к каменьям, напрягся, как азартная легавая в стойке, и ноздри у него шевелились… Смехота.

А вдали, над бухтой, вырастало нечто удивительное, несообразное с дикими скалами, чахлыми соснами, торчащими среди них, — обычной северной скудностью, какой воспринимается берег с морской стороны. Там, над дальним углом бухты Благополучия, вставали неожиданно резкие на небесном фоне очертания белых дворцов, соборов, башен, красных крыш куполов. Гвалт на палубе затих. Замолкла даже ребятня, радостная от впечатлений и от того, что скоро ступит на земную твердь.

— Ох те мнеченьки-и! — умиленно всхлипнула какая-то женка.

Белые дворцы казались золотистыми, потому что на них упали розовые лучи заходящего солнца. В штилевой, маслянисто-розовой воде плавали и мерно колыхались отражения золотых куполов…

— Надо же! — не выдержал и Феофан.

Все это здорово смахивало на картинки, которые встречаются в сказочных книжках или в рисованных мультфильмах. Но в жизни все оказалось по-другому. Так часто бывает в жизни.

Подзачахнувшая в каютной тесноте, изморенная качкой публика стекла по трапу из теплоходного чрева, как только отдали швартовы, протекла по длинному дощатому трапу на причал, и разноцветный поток ее наконец выплеснулся на остров, разбился на ручейки, устремился в разных направлениях.

Феофан вошел в кремль.

Вблизи кремль выглядел совсем по-другому. Легкость и воздушность очертания куда-то пропали. Поначалу он остановился у стены. Она была сложена из гранитных валунов несусветной величины: каждый — в рост человека, а то и более. Камни были облеплены рыже-красным мхом, таким же древним, как сами валуны. Феофан подошел, колупнул мох ногтем, глянул вверх и присвистнул: камни упирались в небо и почти сливались с ним, совсем уже серым к вечеру, опустившимся к земле. Феофан поежился и вошел в ворота.

Открывшийся вид удручил несоответствием увиденного с моря и того, что было на самом деле. Здания, казавшиеся дворцами, оказались обшарпанными, покоробленными, покосившимися. На белых когда-то стенах скалились обломанными кирпичами красные пробоины, вместо окон зияли дыры, из черных бесформенных жерл сипло, с злобным надрывом высвистывал ветер, будто кто-то сердитый и властный выгонял его изнутри. Феофан забрел в какой-то мрачный двор. Здесь, в огороженном разбитыми стенами закутке, было тихо, но тишина была могильной. Будто стенки древних саркофагов, там и сям выпирали выщербленные крылечки, валялись всюду мусор, битый кирпич, огрызки гнилых деревяшек. Пахло плесенью и свалкой. Феофан побрел обратно, на теплоход, в каюту. Над ним скособоченно склонились башенки бывших церквей, на которых вместо крестов воздвигнуты были деревянные звезды, старенькие, с гнилыми просветами.

«Так им и надо, попярам, — сказал про себя Феофан, залезая в сыроватые простыни. — Понастроили тут, оккупировали природу». Он еще долго ворочался, ругал про себя шторм, из-за которого не попал вовремя домой. А ветер все не унимался и посвистывал где-то в вышине, в антеннах, верхушках мачт.

К утру шторм разгулялся еще сильнее. Это Феофан понял сразу, как проснулся. Ветер задувал в приоткрытый иллюминатор, старая занавеска от этого трепетала и хлопала, словно флаг. Вышел на палубу, точно! В донельзя тихой бухте Благополучия и то ершилась рябь. Что уж говорить о море. Там, наверно, рванинушка, не дай бог. Не бывать опять дома, не бывать.

На причальном кнехте сидел и покуривал теплоходский матрос. Он и подтвердил:

— Не-е, сегодня не тронемся, как пить дать. Вон «всток» как зарядил. И прогноз тоже плохой.

— Ну хорошо, а чем тут заняться-то? — спросил раздосадованный Феофан.

— Это уж от вкуса зависит, — философски рассудил матрос и попытался запустить дымом кольцо. Кольцо не получилось, сдул ветер. — Можно плясать, можно на луну лаять.

— Ладно, мастер, ты не очень-то хорохорься, а насчет лая на луну, так это неизвестно кому сподручнее, — возразил с твердостью в голосе Феофан, — займись этим сам, тебе от безделья.

Феофан спустился опять в каюту и съел сестрины подорожники: пару яиц, сиговую кулебяку, запил водой. Пока ел, все думал: чем бы заняться? Без дела он не мог. Пошел опять к матросу.

— Слышь, капитан, может, мне поудить, а? Рыбалка тут есть?

— Есть, конечно, вишь моря сколько. Конец от кнехта отмотай и забрасывай, чего-нибудь поймаешь.

Матрос сидел теперь без рубахи и загорал. Ветер в него не дул, потому что сидел он под теплоходным бортом, в заветерье. Разговор с ничего не знающим пассажиром был для него в радость — все какое-то провождение времени.

— У вас тут все такие вострозубые? — подыграл ему Феофан, понимая матросово состояние. — Ай-ой-ой, умник, тоже мне. Ты мне дислокацию выдай, а не зубы заговаривай.

— Дислокацию ему, видали, — матрос кряхтя поднялся, потянулся, выбросил в стороны руки, отчего в каких-то хрящах у него многократно хрупнуло, зашаркал по трапу на борт. Он принес Феофану коробку, в которой лежали две смотанные удочки, запасные крючки, грузила, поплавки, то-се… Рассказал, как добраться до озер, где лучше берет окунь. У Феофана заблестели глаза.