Николай Сладков - Преданный волк

Волчонок виляет всем телом и трется о ноги — совсем как собака.

Спим вместе. Я набил волчонку матрасик, и с вечера он послушно ложится на него в своем углу. Но ночи в горах холодные, хоть и середина июля. К рассвету волчонок тихо вскакивает на кровать и сворачивается в ногах. Я не гоню — пусть. Но и в ногах ему не очень-то нравится. Он сует нос под бурку, которой я укутываюсь, и медленно вдоль бока ползет к груди. Успокаивается он только тогда, когда уютно втискивается между рук и утыкает холодный свой нос прямо мне в шею. И странно, меня совсем не тревожат волчьи клыки у самого моего горла. Я совершенно спокоен: он не может этого сделать, такое противоестественно даже для волка. Жизнь на земле не могла б уцелеть, не опирайся она на незыблемые правила и законы. Один из них — отношения детей и родителей.

Волчонок спит крепко и сладко, даже похрапывает. Он тоже мне доверяет. Просыпаюсь я только тогда, когда он начинает поскуливать и возиться: просится за дверь.

По вечерам мы поем песни. Волчьи, конечно. Но запеваю всегда я: у-у-у-у! Он сразу подхватывает — запрокидывает морду, надувает горло и тоже: у-у-у-у! Это наша вечерняя песня. Поем, пока не надоест. Старый конь Пистон, который возит мой вьюк, от наших песен ставит уши торчком и перестает жевать. В загоне у соседей топочут коровы и мечутся овцы. Лают собаки.

Волчонок уже попробовал мяса, и теперь нет смысла пичкать его одним супом. Считается, что волк до тех пор домашний, пока не попробует мяса и не лизнет крови. Но мой волчонок и после мяса все такой же ласковый и доверчивый.

Всегда готов играть и возиться. Но только со своими знакомыми, чужих он сторонится и боится. Меня же слушает беспрекословно: свистну — и где бы он ни был, чем бы ни занимался, появится как из-под земли. Правда, я всегда его угощаю при этом.

Я стреляю для него ворон и соек. Он сам сообразил, как надо с ними разделываться. Не набивает больше пасть, давясь и чихая, вороньими перьями. Слопать ворону ему пока не под силу: остатки старательно прячет в траву или кусты. Прятать тоже никто не учил, это у него в крови. Утром сразу же мчится к своему тайнику. И ни разу про тайник не забыл, хотя я нарочно и отвлекал его.

Оставлять его без присмотра боюсь. Ребятишек соседских он, конечно, не тронет: они для него тоже волки. А вот куры, индейки да кошки…

Уходя в горы, запираю волчонка дома. Ухожу тихо, когда он еще сладко спит на потнике от седла. Днем он один не очень тревожится, но к вечеру скука и одиночество становятся невмоготу. Мои шаги он узнает еще издали: я слышу, как он скребется и ломится в дверь, нетерпеливо визжит и скулит.

Волчонок набрасывается на меня, тычется носом в руки, виляет всем телом, юлит. От избытка чувств он опрокидывается на спину, машет всеми четырьмя лапами и даже делает лужу: чувства переливаются через край… Наверное, и в диком логове волчата так же радуются приходу волчицы. А она? А она скорее всего лижет их, тычет ласково носом. И я глажу волчонка по шее, тереблю ему холку, щекочу за ухом, а он, слюнявя, тихонько прикусывает мои пальцы. А мог бы и впиться — ведь дикий зверь. Клыки уже стали большими и белыми-белыми. Нет, не вопьется, не может нарушить закон родства: эти руки давали ему подогретое молоко. Я даже уверен, что встрече он рад не меньше, чем моему угощению. Иногда я ничего не приносил, но это не портило радости встречи. Я понимал зверя, примеряя его по себе. Глупо бояться очеловечивания: главные законы жизни едины. Радость движет и зверем, и человеком.

Вечером вместе ужинаем, вместе поем вечерние волчьи песни. Волчонок знает, что в шкафчике у меня спрятаны печенье и сахар. Вот он подходит к дверце, утыкает нос, словно ключ, в замочную скважину, умильно косит на меня рыжим глазом и понуждающе машет хвостом. Он любит сладкое, ведь он еще маленький. Волк-сладкоежка…

Во сне он все так же, как в раннем детстве, посапывает и похрапывает. Кладет нос на лапы, но тяжелая голова сползает. Он сонно ее вздергивает, а она снова сползает.

У аджарских ребятишек сегодня траурный день. Они весело играли с котенком, прибежал волчонок, ввязался в игру и мгновенно оторвал у «игрушки» голову. Сколько стенаний и слез! Котенка завернули в тряпицу и понесли хоронить. К похоронной процессии примкнул и волчонок, тыкаясь в ноги, не понимая — почему прекратили такую веселую возню? Но его, злодея, конечно, прогнали. Ах, как обидно: у тебя же отняли игрушку и на тебя же еще и замахиваются! Огорченный, он убежал в чужой сад и заел горечь обиды сладким виноградом и сочными помидорами. Вот и еще неожиданность: волк — травоядный! Виноград он объедает встав на задние лапы, а помидоры грызет как кость, только губы вовсю оттопыривает: больно уж сочная «кость».

Оставлять его без присмотра нельзя. Надо брать с собой в лес. В нем уже проснулся охотник, а охотнику нужен лес. Сбежит или нет? Я бы на его месте сбежал. Что может быть лучше свободы? Залезай в огороды и виноградники, души кур, отрывай кошкам головы — и никто тебе ни полслова! Но родство оказалось дороже свободы. Волк, как и мы, животное общественное. В одиночку ему плохо. Не так, конечно, как муравьям и пчелам, которые вообще не могут жить в одиночку. А все равно плохо. Волчья тоска одолевает одинокого волка. Худо ему одному.

Волчонок не убежал от меня в лес. Ни от меня, ни от старого коня Пистона. Пистон ведь тоже член нашей семьи. Так и бродим втроем по аджарским горам: человек, конь и волк. Впереди топочет старый подслеповатый Пистон, навьюченный палаткой, продуктами и посудой. За ним трусит волк. От избытка дурашливости он накидывается на мелькающие копыта Пистона, пробуя их на зубок. Пистон выше этих глупых затей, даже и не отбрыкивается. Позади с ружьем — я, глава семьи.

Волк знает и любит ружье. Все звери боятся выстрела. Еще бы: огнем и свинцом человек утверждал свой порядок. У волчонка же выстрелы из ружья вызывали только приятные ощущения. Стоило снять со стенки ружье — и волчонок начинал охотничий танец на задних лапах, толкал меня к двери передними, несся вперед, бросался на дверь всем телом и нетерпеливо скулил. Ружье для него — это поход в горы, встреча с бескрайним миром незнакомых существ и предметов, с головокружительным буйством запахов.

В эту пору дикие волки тоже начинают бродить: молодежь приглядывается к жизни взрослых и познает мир, в котором ей жить.

Меня и волчонка горы манили неудержимо. Дорогу выбирал я — вожак. Пистон давно привык, что по жизненному пути его ведет хворостина, — с ним никаких хлопот. Волчонка раздирал исследовательский инстинкт. То и дело он вдруг исчезал. Но я не тревожусь: найдет по следам и догонит. Этому тоже никто его не учил, это у него от рождения. Человек человека в лесу находит ухом: стоит лишь подать голос. Волк же еще и носом. Я и Пистон для волчонка как бы растягиваемся в пространстве на целые километры, словно идем и волочим за собой длиннющий канат: остается только за него ухватиться, а по нему уж ничего не стоит найти.