Марлена де Блази - Тысяча дней в Тоскане. Приключение с горчинкой

Райнер Мария Рильке, из «Девятой элегии»

— Се I'abbiamo fatta, Chou-Chou. Мы это сделали, Чу-Чу, — сказал он, называя меня именем, которое сам придумал, обеими руками сжимая баранку старого «БМВ», оттопырив локти, как крылья, и блаженно ссутулив плечи. За словами последовал заговорщицкий смешок.

— Да уж, мы сделали, — отозвалась я, неодобрительно подчеркнув «мы».

Я отвернулась от него, глядя в окно, на огни Понте делла Либрета. День еще не проснулся. Сливочные отблески пробуждающегося солнца завивались вокруг блекнущей луны, спускавшейся по влажной темной синеве неба в лагуну. Его ребяческая радость и шуршание Дороги под колесами — единственное, что нарушало молчание. Подступили слезы. Горячие и быстрые, неудержимые. Я не хотела уезжать из Венеции. Все же название моста невольно заставило меня улыбнуться. Мост Свободы. Подходящее название. Побег через мост Свободы. Только это — его побег, его новое начало. О, конечно, и мое тоже. Наше. И большей частью я радовалась надежде зажить своим домом в неповторимой сельской местности Тосканы. Кроме того, до Венеции будет всего несколько часов езды. Можно съездить и вернуться за один день. Я знаю, мы будем ездить. Но пока что мне приходилось взывать к скрывающейся во мне вечной страннице и надеяться, что она отзовется.

Мой муж-венецианец перерезал все нити, связывавшие его с городом. Ушел с работы, продал дом, разорвал остатки прошлого, как обидное письмо, и побросал обрывки в море. Все это преображение началось — и шло то еле-еле, то вскачь — тысячу дней назад, с нашей встречи. Теперь все кончилось, и он говорит, что может начать сначала. Фернандо, хоть и склонен к меланхолии, верит, что начало по природе своей — радостный путь, усыпанный лепестками цветов, закрытый для боли. Он верит, что старые призраки не найдут дорогу в Тоскану.

Мы выехали на терра фирма и свернули через Маргеру на автостраду. Он покосился на меня, тыльной стороной ладони стер слезы с моих щек. У него древние, далекие глаза, в них грусть и озорство. Первое, что я полюбила в нем, — его глаза. Глаза и застенчивую улыбку Питера Селлерса. Нашу историю называют неожиданной, невероятной, сказочной. Он — уже немолодой — сидел в крошечном зале винного бара в ветреный венецианский четверг и увидел у дальней стены женщину — уже немолодую, — которая что-то сдвинула, изменила в нем. И всего через несколько дней он начал изменять ее. Она — шеф-повар, писательница, журналистка, отправившаяся в Италию и Францию на поиски новых замечательных рецептов, собрала то, что осталось от ее вполне устроенной, совершенно одинокой жизни, обняла двух взрослых и благополучных детей и уехала жить с чужим мужчиной на краю Адриатического моря. Они поженились в маленькой каменной церкви на берегу лагуны, среди сотен белых свечей и душистых дымков благовоний. Они уехали ночным поездом в Париж и ели сэндвичи с ветчиной и шоколадный пирог на верхней полке. Они ссорились и смеялись. Каждый старательно учил чужой язык, но скоро они поняли, что никакого времени не хватит, чтобы узнать все, что им хочется знать друг о друге.

Времени всегда не хватает.

От их запаха голодного человека бросало в дрожь. Горячие, сочащиеся маслом красавцы покоились грудой на белой льняной салфетке. Желтизна цветов просвечивала сквозь трещинки золотистой корочки. Корочки, тонкой, как венецианское стекло, подумалось мне. Но до Венеции было далеко. Мы теперь живем в Тоскане. Начиная с сегодняшнего утра мы живем в Тоскане. Я твердила себе, как дневной урок: вчера — Венеция, сегодня — Сан-Кассиано деи Баньи. Шесть часов как мы приехали, а я уже в кухне. В маленькой дымной кухне местного бара я смотрела, как две кухарки в белых шляпках и синих халатах готовят антипасти для деревенского праздника.

Они готовили это замечательное блюдо из цветков цукини, плотных и бархатистых, немногим меньше цветов лилии. Каждое па их танца было отработано в совершенстве: быстро окунуть цветок в жидкое тесто, подержать над миской, чтобы стекло лишнее, осторожно опустить цветок в широкую низкую кастрюлю с горячим, очень горячим шипящим маслом. Один цветок за другим. В четырех кастрюлях одновременно обжаривались двенадцать цветов. Цветы были такими легкими, что, едва на одной стороне запекалась корочка, они переворачивались в масле и так вертелись с боку на бок, пока их не подхватывали шумовкой и не выкладывали на минуту на толстую оберточную бумагу. Потом с бумажного желобка они скатывались на выстеленный салфеткой поднос. Одна из кухарок наполнила теплой водой с морской солью красную винную бутылку, закрыла ее металлическим распрыскивателем и, держа на вытянутой руке, спрыснула золотистые цветы соленой водой. Горячая корочка зашипела, и влажный июньский ветерок подхватил упоительный аромат.

Это надо есть с пылу с жару, как закуску за десять минут перед ужином, поэтому, едва первая сотня цветов была готова, кухарка по имени Биче, не глядя на меня, вручила мне поднос со словами:

— Vai, иди.

Деловое указание коллеге, повара повару, это было сказано так, словно мы были знакомы не один год. Только сегодня не я была поваром. Пожалуй, я гостья — или хозяйка? Я толком не поняла, каким образом затеялся этот праздник, но радовалась ему.

Счастливая, еще не отмытая после утренней поездки, я была просолена, как цветы, которые предлагала гостям, без церемоний разбиравшим закуску. И с той же фамильярностью они улыбались мне или хлопали по плечу, приговаривая:

— Grazie, bella. Спасибо, красавица.

Словно я всю жизнь угощала их хрустящими горячими цветами. Мне это нравилось. На минуту пришло в голову, не сбежать ли с корзинкой в какой-нибудь темный уголок пьяццы, чтобы слопать остатки цветов самой, жмурясь от наслаждения. Но я удержалась. Кое-кто не мог дождаться, пока я доберусь до него, подходил сам, брал цветок, прихлебывая вино или продолжая разговор через плечо. Вот уже все собрались вокруг меня, тянулись к подносу, пока на нем не осталось только несколько случайных крошек. Они были хрустящими и еще теплыми. Я подобрала их пальцем и отправила в рот.