Марлена де Блази - Тысяча дней в Тоскане. Приключение с горчинкой

Второе блюдо было столь же скромным. Флорина открыла овальную чугунную сковороду, на которой оказался polpettone, гибрид мясного пирога и паштета.

— Кусок телятины, по куску курицы и окорока, толстый ломоть мортаделлы промолоть по меньшей мере три раза, пока не получится мягкий фарш. Потом добавить яйцо, пармезан, чеснок и петрушку, слепить фарш в прямоугольник, обложить ломтиками салями и крутых яиц, а потом скатать рулет. Запекать, пока не почувствуешь голода. Знаешь, от запаха. — Флориана сообщила все это, не дожидаясь моего вопроса. Она рассказывала о polpettone, как иной о местном шедевре архитектуры, и любовалась им, склонив голову в безмолвном восхищении.

Все ее творение весило не больше фунта, и я уже приготовилась вежливо уступить свою порцию, когда еще две женщины открыли свои polpettone. Каждая нарезала свое приношение тонкими ломтиками и пустила по кругу. Все же за столом нас было тридцать человек. Но скоро появились новые блюда.

Жена пекаря принесла faraona — цесарку, зажаренную с зелеными и черными маслинами. На столе стояла arista — свиная корейка, нашпигованная травами и зажаренная с добавлением дикого фенхеля, и еще керамическая кастрюлька под крышкой, в которой целый день томили в духовке на медленном огне томаты и лук в белом вине. Все приносили маленькие порции рагу или жаркого, рассчитанные на двоих или на троих. Однако застолье стонало и шумно протестовало:

— Ма chi рио mangiare tutta questa roba? Che spettacolo! Разве можно все это съесть? Какое зрелище!

Каждый брал кусочек-другой с блюда, стоявшего ближе всего, угощался крошечным ломтиком или кусочком тех кушаний, которые пускали по кругу. Они жевали, подбирали хлебом остатки соуса, прихлебывали вино, руки двигались в темпе аллегро — и все это казалось мне итальянской версией «Нового платья короля». Неужели эта коллекция семейных ужинов в самом деле представляется им великим пиром? Как заботливо они передают друг другу тарелки и блюда, как вежливо спрашивают и переспрашивают, не хочет ли сосед взять добавки! Многим здесь было на вид за пятьдесят лет, а некоторым лет на двадцать-тридцать больше. Молодежь подражала старшим в любезности и казалась старше своих лет. Раскол между поколениями здесь был не так заметен. Девушка лет семнадцати встала, чтобы наполнить тарелку для своей бабушки, предупредила, чтобы та остерегалась косточек в рагу из кролика, спросила, приняла ли она таблетки. Мальчик не старше десяти, нарезая хлеб, велел младшему братишке держаться подальше: «Никогда не играй там, где работают ножом». Непринужденная вежливость окружающих, казалось, перенесла нас в прошлое. 1920-й? 1820-й? Я задумалась, сильно ли отличается нынешний вечер от тех вечеров, когда старший из присутствующих был молод. И обратилась с этим вопросом к Флориане, которая была в возрасте, хотя я не назвала бы ее старой.

Она помолчала немного и повторила мой вопрос для всех. Люди отвечали, но они обращались скорее к самим себе, чем к обществу.

Голос Барлоццо перекрыл шум:

— Сегодня никто не ляжет спать голодным.

Он развернулся всем костлявым туловищем, сел на стуле боком, скрестил ноги и закурил сигарету. Смех, последовавший за его словами, был смутным, как воспоминание.

Самоуверенный немолодой мужчина в жестко накрахмаленной рубахе переменил тему:

— Кто готовил это рагу из барашка, будет моей следующей женой.

Теперь смех прозвучал веселее, а Флориана пояснила мне:

— Ему девяносто три, и он похоронил четырех жен. Больше никто не хочет с ним рисковать. Последней было всего шестьдесят три года, когда она умерла. Она малость растолстела, но была совершенно здорова. Однажды этот Иларио пошел за грибами и приготовил фриттату на обед жене. Через час она умерла. Говорили, что у нее сердце отказало, но мы все знаем, что дело было в грибах.

— А Иларио тоже ел фриттату? — заинтересовалась я.

— Из тех, кто остался в живых, ответ знает один Иларио, а он молчит.

Я наслаждалась, ломая хлеб и макая его в вино. За столом выделялись трое. Фернандо, сидевший наискосок от меня, улыбался и развлекал соседей и соседок по столу. Они сравнивали произношение. Тосканцы пытались подражать легкому венецианскому выговору Фернандо, но у них получалось какое-то бульканье, словно из-под воды. Они хлопали в ладоши и смеялись каждой его фразе. Его голос гармонировал с лицом, красивым и раскрасневшимся от вина. Флориана была уже на ногах, хлопотала вокруг стола, поправляла посуду, ладонью смахивала крошки, на ходу кого-то бранила или поддразнивала. Я поймала ее взгляд, или она поймала мой и негромко шепнула, словно за столом были только мы вдвоем:

— Tutto andra bene, Chou-Chou, tutto andra molto bene. Vedrai. Все будет хорошо, Чу-Чу. Все будет очень хорошо. Вот увидишь.

Барлоццо теперь стоял за спиной у Флорианы, курил и попивал вино, словно дежурство на этот вечер было закончено и остальное его не касалось. За весь вечер он не остановил надолго взгляд ни на ком, кроме нее. Скромный надзиратель? Галантный любовник? Он, конечно, слышал, как ободряла меня Флориана. Конечно, он ничего не упускал. Я наблюдала за ним. И это он тоже отметил.

Биче поставила передо мной блюдце с раппа cotta — кремовым пудингом, выложенным из формы в лужицу клубничного пюре. Я начала раскапывать лакомство ложкой, когда мужчина, представившийся как Пьоджа, Дождь, подсел ко мне и спросил, познакомилась ли я уже с Ассунтой.

— Кажется, нет, — ответила я, оглядываясь вокруг.

— Ну, она у Пьеро, — он указал на коренастого парня в джинсах и футболке, — лучшая корова. Голубоглазая. Я никогда не видел голубоглазых коров, кроме Ассунты, — добавил он.

Он принял мой ошеломленный взгляд за недоверие и решил несколько смягчить рассказ о поразительной красоте Ассунты:

— Ну, глаза у нее не совсем голубые, но и не карие. Они серо-коричневые, с мелкими голубыми пятнышками — удивительные. Утром, после дойки, я сразу отнес ее молоко Биче. Я ношу ей только молоко Ассунты, остальное отправляется в кооператив, его там портят пастеризацией. Из пастеризованного молока не приготовишь приличный раппа cotta. По крайней мере, так говорит Биче, и я ношу ей шестилитровый бидон утреннего молока Ассунты не реже трех раз в неделю, как только она попросит. Prova, prova, попробуй, — поторопил он.

Я поежилась, выслушав откровение о даянии Ассунты. От ее вымени меня отделяли только бидон Пьоджи и плита Биче. Мне пришлось пересмотреть свое понимание слова «свежее». И вот я съела молоко голубоглазой Ассунты, которое она уделила человеку по имени Дождь, и это было потрясающе. Я облизала ложечку с обеих сторон, выскребла пустое блюдце. Пьоджа сиял.