Александр Елисеев - В долине Иордана

Османъ пришпорилъ своего коня и вынесся впередъ чтобы какъ можно скорѣе и какъ можно далѣе отъѣхать отъ береговъ вредоноснаго моря. Вслѣдъ за нимъ помчался и я какъ будто убѣгая въ самомъ дѣлѣ отъ облачка быстро разносившагося по поверхности Мертваго Моря и затуманившаго его серебристыя струи. Мы мчались между стѣнами известковыхъ причудливой формы скалъ, порой перебираясь чрезъ нѣкоторыя горбины ихъ, правя свой путь на темню полосу лѣса таящаго въ себѣ Іорданъ. Тихо, безмолвно и отрадно было все вокругъ; даже жалобный крикъ шакаловъ среди известковыхъ холмовъ, не смущалъ беззвучія ночи. Кони ступали какъ-то осторожнѣе и тише, словно боясь наступить на змѣю; порой ноги ихъ утопали въ сыпучемъ пескѣ, а порой хрустѣли въ сухомъ бурьянѣ покрывавшемъ долину и полузасохшихъ кустарникахъ тарфъ, плохо росшихъ на почвѣ пропитанной солью и въ атмосферѣ пронизанной соляными испареніями. Темныя, густыя чащи Іордана манили насъ издалека, потому что во всей Палестинѣ нѣтъ лѣсовъ гуще, шире и привольнѣе дебрей Эль-Гора.

Разумѣется, мы, жители Сѣвера, богатаго непроходимыми лѣсами, тянущимися на цѣлые десятки и сотни верстъ, не назвали бы даже и лѣсомъ густую поросль идущую по берегамъ Іордана; но въ Палестинѣ, странѣ выжженной солнцемъ и представляющей въ общемъ унылую картину обнаженныхъ скалъ съ небольшими островками зелени, каждая кучка деревьевъ представляется лѣсомъ. Чѣмъ ближе къ солончаковому побережью Бахръ-эль-Лута, тѣмъ жиже и скуднѣе становился этотъ лѣсъ, который на среднемъ теченіи Іордана образуетъ такую низкорослую поросль что служитъ пріютомъ кабановъ и барсовъ, приходящихъ изъ за-іорданскихъ странъ. Не прошло и получаса быстрой скачки какъ мы уже въѣзжали подъ гостепріимную сѣнь іорданскаго лѣса.

Свѣжій запахъ зелени пріятно защекоталъ обоняніе, а нѣжное благоуханіе мирта и теревинѳа, которому ночь придала силу и ароматъ, заставляло глубже вдыхать бальзамическую атмосферу лѣса. Запахъ сосноваго лѣса, свѣжей еловой шишки и можжевельника, вотъ что напомнилъ мнѣ ароматъ іорданскаго теревинѳа; но насколько отличается этотъ послѣдній отъ могучей сосны и раскидистой ели, настолько и благоуханіе палестинскаго лѣса было отлично отъ сильно озонирующаго запаха нашихъ сѣверныхъ хвойныхъ чащей. Свѣжій вѣтерокъ тянулъ изъ-за рѣки эѳирную струйку аромата сорваннаго съ бѣлорозовыхъ губокъ олеандра, а сильное благоуханіе аравійской камеди, откуда-то приносимое порой вѣтеркомъ, заглушало благовонія мирта, теревинѳа и олеандра.

Тихо и осторожно вступили кони наши въ чащу зелени, по тропинкѣ ведшей прямо къ змѣящейся струѣ Іордана. И торжественность этой минуты ожиданія скорѣе увидѣть воды священной рѣки парализовала всѣ другія чувства и размышленія. Впереди, за темно-сѣрою стѣной зелени уже слышится журчаніе бурливой рѣки, слышится лязгъ камней шелестящихъ по его дну и лепетаніе струй набѣгающихъ на обрывы глинистаго берега. Чудныя, непередаваемыя ничѣмъ минуты ожиданія! И чѣмъ болѣе приближался я къ Іордану тѣмъ лучше и чище становилось мое внутреннее я; оно повидимому примирилось не только со своею совѣстью, но и со всѣмъ міромъ, со всѣми людьми…

— Шималакъ, Эль-Шеріа, эфенди (возьми налѣво, господинъ, вотъ и Іорданъ) раздался сзади меня голосъ Османа.

Я очнулся на время изъ своего чуднаго забытья, и изъ міра созерцаній опустился снова на грѣшную землю. Нѣтъ! По всему міру можетъ быть грѣшна земля, но здѣсь, на Святой Землѣ, на берегахъ Іордана священна каждая песчинка, каждый камешекъ попираемые ногами. Какъ-то невольно при громкомъ окрикѣ Османа глаза мои обратились налѣво и упали на зыбкую поверхность воды, залитую луннымъ сіяніемъ…

Какъ чешуя исполинской змѣи, переливаясь и дробясь, блистали быстрыя струйки священной рѣки; словно горсть брошенныхъ невидимою рукой алмазовъ искрились, горѣли и потухали, чтобы вновь загорѣться прежнимъ блескомъ, отдѣльныя капли воды, взлетавшія на воздухъ. Густыя заросли зелени раздвинулись тутъ какъ стѣны, пропустили струи быстротечной рѣки и наклонились надъ самою водой, омакивая въ нее свои зеленыя вѣтви. Пушистые стебли болотной травы и тростника ушли въ самыя воды Іордана, пріютившись за мыскомъ чтобы не снесла ихъ сила струи. Глинисто-песчаный берегъ не высокъ, и мѣстами сходитъ прямо въ рѣку, мутя ея чистыя воды, несущіяся со склоновъ Ермона. Нервно дернулъ я коня пытавшагося ринуться къ рѣкѣ и войти въ ея священныя воды, неся на копытахъ еще слѣды отложившейся соли изъ водъ Мертваго Моря... Какъ вкопанный, насторожа уши, остановился конь надъ самымъ обрывомъ Іордана, замеръ и всадникъ, доселѣ порывавшійся впередъ… Іорданъ евангельскихъ сказаній, тихій, чудный, священный Іорданъ былъ подъ ногами путника пришедшаго сюда изъ лѣсовъ далекой Россіи! Трудно высказать и описать, но легко перечувствовать то что ощутилось въ моемъ сердцѣ въ минуту свиданія съ Іорданомъ; мнѣ казалось тогда что передо мною предстала не рѣка, не струя быстротечной воды, а нѣчто живое, одаренное чувствомъ и пониманіемъ… Предъ нимъ-то и затрепетало радостно мое сердце, наполнились слезами мои глаза, и въ душѣ загорѣлась та искорка вѣры которую можно раздуть въ пламень если міръ не поглотитъ ее снова…

— Таала хуна, бе исмъ Лиллахи (поди сюда, во имя Божье). Пора намъ и отдохнуть, проговорилъ Османъ, слѣзая съ лошади и подходя ко мнѣ.

Машинально я придержалъ коня и спустился на землю. Нога ушла по щиколодку въ вязкую почву. Оставивъ лошадь Осману, я приблизился къ водѣ и вошелъ въ нее съ цѣлію увлажить пересохшее горло. Мнѣ казалось что въ живыхъ струйкахъ, уходившихъ у меня подъ ногами, играли сотни золотыхъ рыбокъ, блистая своею чешуей. Взявъ пригоршню священной воды, я глотнулъ ее съ тѣмъ чувствомъ которое подсказывало мнѣ мое сердце и долго пилъ… Только въ Палестинѣ, бѣдной текучею водой, гдѣ Іорданъ представляется главною водною артеріей, вода его можетъ быть названа «лучшимъ напиткомъ страны». Мутная отъ примѣси ила и глины, съ илистымъ вкусомъ и легкимъ землистымъ запахомъ, обусловленнымъ тою же примѣсью, вода Іордана уступаетъ не только водѣ живыхъ ключей, но даже нѣкоторыхъ колодцевъ. Утоливъ свою жажду, долго еще я стоялъ по щиколодку въ водѣ, между тѣмъ какъ быстрыя струи набѣгали на мои ноги, обрызгивая ихъ серебромъ и алмазами. Какъ-то дѣтски радовало меня что у ногъ моихъ плещется Іорданъ, и что сбылась давно взлелѣянная мечта — ступить грѣшною ногой въ его священныя струи. Между тѣмъ мой Османъ, уже разсѣдлавъ коней и, пустивъ ихъ на подножный кормъ, началъ дѣятельно готовиться къ ужину и ночлегу. Съ намѣреніемъ добыть дровецъ, мы разошлись по разнымъ сторонамъ въ густой чащѣ поросли и принялись ломать сухіе сучья тарфъ и низкорослаго дубняка.