Венеция. Под кожей города любви - Бидиша

— Упадок сил? — предполагает Лукреция.

— Именно! — вырывается у меня облегченный вздох — мы снова понимаем друг друга, снова друзья.

Желаем друг другу спокойной ночи. Обнаруживаю в шкафу еще два пледа (человеческих!) и кладу их поверх тоненького одеяла, сверху — покрывало, но и этого мне недостаточно. Надеваю футболку, носки, тренировочные штаны, фуфайку на молнии, повязываю шарф, натягиваю на голову капюшон, туго завязываю под подбородком тесемки и только тогда засыпаю.

На другой день спускаюсь вниз с подарками для хозяев: книга для записей в роскошном кожаном переплете, фирмы «Liberty», сухие духи — комнатный ароматизатор от Penthaligan’s[41], шоколадные конфеты «Prestat». Всё это сущие мелочи, китч, который, я знаю, так забавляет и радует родителей Стеф. Вчера подарки в изящной пурпурной сумочке так и простояли, жалко притулившись на полу: Лукреции было не до меня, и я не смогла улучить момент, чтобы передать их.

Звоню, открывает Грегорио.

— А! Бидди! — говорит он, но голос звучит вопросительно. — Входи…

— Доброе утро! Я на минуточку, хочу отдать вам вот это.

Застенчиво протягиваю руку и помахиваю сумочкой перед собой. Грегорио берет ее, заглядывает внутрь.

— Что это? — спрашивает он умильным тоном.

— Маленький подарок. Это просто мелочи. Я еще хотела спросить, не согласитесь ли вы позже выйти, я имею в виду аперитив? — неловко предлагаю я.

— Да, — отвечает Грегорио естественно, с улыбкой. — Лукреция возвращается в полдевятого, так что мы поднимемся и позвоним тебе в дверь.

Откланиваюсь и скатываюсь вниз по ступенькам, иду на улицу прогуляться.

Вечером звонок раздается точно в означенное время, и вот мы уже идем втроем по прохладному, безлюдному, темному Каннареджио. Грегорио, как всегда, в прекрасном расположении духа, он оживленно болтает, но Лукреция пока не проронила ни слова. Она уходит далеко вперед, крест-накрест обхватив руками сумку. На мосту она поворачивается и спрашивает Грегорио по-английски:

— Куда мы идем?

— В это новое заведение, — отвечает он. — Тут уже близко, да вон оно. Посмотри на витрины. Очень гостеприимные, мне кажется. Я на днях его приметил.

Лукреция указывает на три современных роскошных отеля на Фондамента делла Мизерикордия:

— Вот, даже такие места у нас отбирают. Надеюсь, у них ничего не выйдет… А вы знаете, новая волна туристов у нас — китайцы. — На лице появляется такое выражение, будто ее сейчас стошнит. — Начать с того, — говорит она, — что их миллиарды, и даже если богатые китайцы, которые могут позволить себе поездку, составляют всего один процент, это все равно очень много. Другая проблема с туристами состоит в том, что люди, раз побывав здесь, норовят вернуться. Увидев Венецию однажды, они готовы приезжать сюда еще и еще.

Как это было уже не раз прошлым летом, меня ведут в сокрытое от туристов местечко, которого не сыщешь в путеводителях, — уютное, темноватое, но при этом элегантное. Внутри одни венецианцы да вышколенный персонал. Юноша у стойки приветствует нас, и начинается обычный ритуал.

— Мы будем белое вино, — говорит Грегорио. — Нет, лучше просекко… что-нибудь легкое и сухое, очень сухое, воздушное и с фруктовыми нотками.

Идет оживленное обсуждение, бармен напряженно соображает. Наконец он рекомендует один сорт — превосходный выбор, как выясняется. Родители Стеф рассыпаются в комплиментах. Я брякаю что-то о красном вине и вижу, как по их лицам пробегает тень неодобрения. Бармен поясняет, что я нарушила протокол, ужину предшествуют другие напитки. Следует длительная дискуссия.

— Мне бы хотелось чего-то легкого, — поясняю я.

— Что у вас есть с севера, из более сухих областей? — обращаются родители Стеф к бармену.

— У нас несколько таких, — отвечает тот. — Почва на севере не такая богатая, и в результате вино менее крепкое, не такое хмельное.

— Что собой представляет вот это? — вопрошает Грегорио, указывая на одну из строчек в карте вин.

— Ароматное, сладкое, менее игристое, очень бодрящее.

— А это что? Как оно называется? «I granelli»? Оно с севера?

— Да. По-английски это значит «Зерна». Его делают монахи.

Ничто не проходит даром: эксперт в области вин останавливает то на мне, то на родителях Стеф почтительный, доброжелательный взгляд. Мы берем бокалы (высокие и тонкие для просекко, широкий, с круглым донцем для красного) и садимся к столику рядом со стойкой. В зале громадные, во всю стену, окна, выходящие на две стороны, никакого декора, если не считать тонкой кованой металлической сетки под самым потолком.

— Эти окна и в самом деле очень хороши, — говорит Лукреция по-английски.

Она и ее муж сидят напротив меня, наклонившись друг к другу, колени соприкасаются, как у юных влюбленных. Рука Грегорио вытянута на спинке стула и почти касается плеча Лукреции. Лукреция положила руки перед собой и сомкнув их в замок — все же они направлены в его сторону. Пока мне не задали ни одного вопроса. Время от времени Лукреция бросает на меня раздраженные взгляды. Я действую ей на нервы. Что я сделала не так? Мне просто не следовало приезжать, даже несмотря на то, что она тысячу раз повторила, что я могу остановиться у них. Это моя ошибка — я решила, что она, если бы действительно возражала против моего приезда, нашла бы способ сообщить об этом.

Грегорио упоминает, что Джиневра великолепно перевела на французский какой-то старинный документ.

— А ведь это было непросто, там столько выделений! Одни фрагменты напечатаны курсивом, другие полужирным шрифтом, масса медицинских терминов, сноски, один раздел соотносится с другим, расположенным далеко от него…

— Она очень хорошо поработала, — перебивает Лукреция.

— А это поможет ей в карьере? — спрашиваю я. — Эти задания, полученные от вас? Вам не кажется, что она способна на большее?

Лукреция пожимает плечами:

— Она не хочет работать.

— Ленится?

— Нет, — резко отвечает она. — Я думаю, это ее жизненный выбор. Она отметает саму мысль о том, что должна работать. Она хочет одного — читать книги.

— Ей бы стоило написать диссертацию, — говорю я. — При каждой нашей встрече я ее уговариваю, пытаюсь убедить…

— Она говорит, что ее наставники не вселяют в нее энтузиазма, — возражает Лукреция с нарастающей досадой.

Беседа умирает, мы поглядываем по сторонам. Поскольку мне оказано одолжение (родители Стеф могли бы и не ходить со мной), я могу заговорить только на заданную ими тему, чтобы они, не дай бог, не подумали, что я много о себе возомнила. Лукреция смотрит в направлении моего взгляда и рассказывает пару историй о церкви на площади, которую мы видим из окна. У церкви совершенно плоский фасад.

— Венецианцы молятся о здоровье святой Марине. Обычно ей ставят свечи в Сан-Марко. Но некоторые старые синьоры слишком слабы, чтобы добраться до Сан-Марко, и заходят в эту церковь.

Имя Марина, говорит Лукреция, распространено в Венеции. Она припоминает легенду об этой святой. Речь в ней идет о некоем дворянине, его дочери и одном венецианском монастыре. Легенда длинная, но я ее все-таки перескажу.

Дело было в очень тяжелый период истории Венеции, да и род, о котором идет речь, тоже переживал трудные времена. Марину, девушку энергичную, умную и находчивую, как на грех осаждали распутные воздыхатели. Так сложилось, что семья попала в опалу и подверглась преследованиям, и с помощью Марины был разработан хитроумный план.

Однажды ее отец появился на людях с весьма опечаленным видом. «Что с вами, друг мой, — спросил его сосед, — что стряслось?» — «Ах, меня очень тревожит мой сын Марино», — озабоченно ответствовал дворянин с тяжким вздохом. «Но отчего? Что же он натворил?» — «Ничего! Не в этом дело. Юноша — образец добродетели. Но я опасаюсь за его жизнь. Вот подумываю отдать его в монастырь, чтобы обеспечить безопасность, — не знаете ли вы какого-то поблизости?»