Венеция. Под кожей города любви - Бидиша

Сказано — сделано. Марина, которую все, кроме членов семьи, принимали за мальчика, стала монахом Марино и вела жизнь в благочестии.

Шли годы, и, казалось, ничто не в силах изменить их течение, но однажды молоденькая служанка, работавшая на монастырской кухне, забеременела, как поговаривали, от самого аббата, человека хитрого и изворотливого. Под страхом тяжкой кары девушка не могла указать на истинного виновника и обвинила самого молодого монаха, которым — о, жестокий мир! — оказался Марино. В результате Марино с позором изгнали из монастыря.

Потом несчастной Марине пришлось еще хуже. Ее семья бежала из города, сама она нищенствовала, брошенная всеми. На пороге смерти она доползла до стен монастыря и постучалась в ворота. Там, у входа, она и скончалась. Когда ее раздели, чтобы обмыть перед погребением, обнаружилось, что это женщина, после чего Марина была полностью оправдана и возведена в ранг святых.

Лукреция допивает свое вино (а я все никак не прикончу свое) и настойчиво поглядывает на Грегорио.

— Ну что, мы идем? — наконец резко обращается она к нему.

— Гм? А! Да, да… — мямлит тот. Ему хватает учтивости сделать вид, что он удивлен такой спешкой.

Оба поворачиваются ко мне и с нарочитой медлительностью лезут за кошельками. Но я заранее решила, что полностью оплачиваю наш поход, поэтому высоко поднимаю брови и начинаю тараторить:

— Что вы! Что вы! Я плачу!

По отнюдь не удивленным кивкам и сдержанным словам благодарности вижу, что именно этого они и ожидали. Вот и хорошо; чувствуя себя немного увереннее, будто мне только что выдали свидетельство о вежливости, я плачу. Это немного, всего семь евро за четыре бокала (родители Стеф сначала выпили по одному бокалу, потом взяли еще один на двоих; мне хватило одного). Такие цены заставляют задуматься, насколько преступно завышены расценки для туристов. Мы поднимаемся, и Лукреция ведет нас к дому, задав весьма бодрый темп.

По дороге я понимаю, что дискомфорт все же не преодолен, по-видимому, одного похода в бар недостаточно, чтобы начать все с правильной ноты.

У дверей их квартиры наступает очередной ритуальный момент. Инстинктивно ощущая, что должна им еще что-то (чего они хотят? крови? денег? но ведь вопрос о деньгах исчерпан! или они втайне жаждут их получить?), я медлю.

— Хочешь поужинать с нами? — спрашивает Лукреция бесцветным голосом, и я понимаю, что приглашает она не потому, что ей этого хочется, а лишь в соответствии с требованиями этикета.

Тем не менее заглядываю ей в лицо, пытаясь прочитать, какого именно ответа от меня ждут.

— Не знаю, я… не хотела бы вам мешать, — колеблюсь я.

— Ты не помешаешь, впрочем… — Вот они, убийственные ключевые слова! — Дело твое.

Как бы не напортить окончательно!

— Нет-нет, я… э-э-э… я с удовольствием.

Кивок. Похоже, я совершенно случайно попала в точку, угадала правильный ответ.

Теперь Лукреция обращается к Грегорио по-итальянски:

— Бидиша решила остаться на ужин. — И я в очередной раз поражаюсь недовольству и обиде в ее голосе.

Грегорио, чувствуя, что Лукреция чем-то раздосадована, тоже напряжен. Кажется, он понятия не имеет, что, черт возьми, должен делать. Мы входим в огромную квартиру, Лукреция начинает собирать ужин, ее муж скрючился на полу и играет с собакой.

— Можно, я буду помогать? Можно мне что-то сделать? — спрашиваю его.

Он непонимающе смотрит на меня секунд пять, потом еще шесть, затем его лицо внезапно озаряется мыслью:

— Спроси Лукрецию!

Лукреция с раздраженным видом отвергает мою помощь. Она накрывает на стол, кладет полотняные коврики под приборы, вставляет в держатели льняные салфетки, расставляет большие тарелки, неглубокие мисочки для рагу с соусом, подает красное вино и воду двух видов.

Грегорио садится, берет в руки держатель своей салфетки, но вдруг изображает отвращение и отбрасывает изящную вещицу с таким видом, будто она отравлена. Я улыбаюсь: на серебряном овале витиеватым шрифтом выгравировано «Лукреция».

— Кошмар! — кричит Грегорио в деланом ужасе и меняет держатели местами.

Меня восхищают завитки и изящный наклон надписи «Грегорио».

— В Италии это очень распространенный свадебный подарок, — слышу пояснение.

Закуска: большое блюдо с помидорами и моцареллой, еще одно блюдо с нежными анчоусами на сдобном плетеном хлебе. Еда: пряное обжигающее телячье рагу, легкий зеленый салат со сладким бальзамическим уксусом, сыр четырех сортов. Красное вино к основному блюду, белое, очень сладкое, — к сырам. Тарелки заменяют на чистые после каждой перемены. Странно даже не то, что совершенно чистые тарелки считаются испачканными, а что при такой чистоплотности люди ходят по комнатам в уличной обуви, никогда не переобуваясь, а ведь тротуары в Венеции буквально усеяны собачьим дерьмом.

— Со мной сегодня приключилась забавная история, — рассказывает Грегорио по-английски. — Я был в Трончетто. Был там с собакой. Перед посадкой на вапоретто стал надевать на Неро намордник, и тут ко мне подошла женщина: «Простите! Простите! Это обязательно — надевать на собаку намордник, чтобы провезти ее на вапоретто?» Я увидел, что у нее тоже большая собака. Отвечаю: «Да, это обязательно», — а она… — Грегорио радостно хлопает в ладоши. — Представляете, она сказала: «Прошу вас, у нас нет намордника. Не могу ли я приобрести намордник вашей собаки? Нам очень нужно». Я говорю: «Но, понимаете, я не нуждаюсь в деньгах, к тому же, должен вам сказать, я очень долго подбирал именно этот намордник для своей собаки, он идеально подходит по форме…» А женщина: «Пожалуйста! Назовите вашу цену. Мы обязательно должны попасть на вапоретто». И тут мне пришла отличная идея. Я сказал: «Продавать я вам ничего не буду, но если вы пройдете со мной до машины, то я отдам вам запасной намордник, который лежит в багажнике, а потом вы можете передать его человеку на автостоянке в Пьеро. Он знает меня и очень любит собак. Запишите мою фамилию — Бароне, он при случае вернет его мне». Женщина отошла к друзьям, посоветовалась и сказала одному из них, мужчине: «Сходи с ним к машине…» — на тот случай, ну, вы понимаете, если я…

Мы хохочем, а Грегорио строит зловещую гримасу, делая вид, будто вытягивает из-за спины нож и замахивается.

— Как я понимаю, теперь можно делать ставки: вернут ошейник или нет? — говорит Лукреция.

— Я не хотел брать у них деньги, я думал о другом: чем я могу им помочь? — поясняет Грегорио. — И то, как женщина меня спросила…

— Некоторые считают, что могут купить все, — Лукреция переходит на итальянский.

— Нет, нет, я воспринял это иначе… — озадаченно произносит Грегорио.

— Вы решили, что перед вами люди, готовые на все, лишь бы найти выход, — вступаю я.

— Именно! Эта женщина меня восхитила! Она была настроена так: я готова на все, чтобы достать намордник, — говорит Грегорио.

— Представляю, дома у них, наверное, целая гора чужих намордников, — морщится Лукреция и поворачивается к Грегорио: — Эта женщина, что она собой представляла? Итальянка?

— Нет. Немка или датчанка. Очень высокая, светловолосая.

— На каком же языке вы разговаривали? На итальянском?

— Нет, по-английски. А ее спутник был, по-моему… латиноамериканец.

— Латиноамериканец? Почему ты так решил?

— По его наружности, — уклончиво отвечает Грегорио.

— Нет, постой, — настаивает Лукреция, — опиши его. — Она косится на меня и переходит на итальянский: — Черные волосы и темная кожа?

Я сижу, уставив глаза в тарелку. Грегорио заметно смущен, он кивает и отворачивается, а потом меняет тему разговора.

В конце ужина Лукреция наклоняется ко мне и игриво говорит, слегка подтолкнув меня локтем:

— Хоть ты и пыталась улизнуть, но в конце концов попалась.

— Ой, я так и знала, что вчера нужно было принять приглашение на ужин! — выпаливаю я, негодуя на самое себя.

Она скупо улыбается. Затем, в знак того, что ужин окончен, откидывается на спинку сиденья, вздыхает и произносит: