Робин Дэвидсон - Путешествия никогда не кончаются

Хенри Уорд показал на карте, где я должна повернуть на юг. Отметка говорила, что после одного из колодцев надо отшагать еще добрых несколько миль, а потом изменить направление. Но я, видимо, ошиблась и все шла, пересекая одно плоское блюдце вслед за другим, и, оглядываясь назад, видела, как исчезают стены извилистого., коридора, который я приняла было за проход в дюнах. В тот вечер я разбила лагерь на небольшой дюне, похожей на остров, поднявшийся из морских глубин после отлива. Необычный вид наводил тоску. Плоская мертвая земля была покрыта белой гипсовой пылью, сквозь нее футах в двенадцати друг от друга пробивались пучки солянок. И лишь кое-где однообразие необъятного простора нарушала застывшая на бегу волна песка, поросшая кустарником и чуть более высокими деревьями. Земля — сирота, от этого зрелища меня бросало в дрожь.

Вечером я решила воспользоваться ненавистным радиоприемником, связаться с Хенри и уточнить дорогу. Меня не столько беспокоила дорога, сколько терзало одиночество. Хотелось перекинуться с кем-нибудь парой слов. Стояла мертвая тишина, а я не могла поиграть с Дигжити, поговорить с ней, подержать ее на руках. Полчаса я устанавливала проклятую махину: обмотала длинный кусок проволоки вокруг дерева, другой протянула по земле. Впустую. Я протащила это чудовище полторы тысячи миль, сотни раз грузила на верблюдов и стаскивала назад, и вот теперь, когда я захотела сказать и услышать несколько слов, оказалось, что приемник не работает. Он, наверное, с самого начала никуда не годился.

В ту ночь меня разбудил звук, леденящий кровь и пронзающий душу, ничего подобного я в жизни не слышала. Кто-то причитал тонким дребезжащим голосом, сначала тихонько, потом все громче и громче. Прежде я никогда не боялась темноты и не очень беспокоилась, если не могла определить, откуда доносятся непонятные звуки. Рядом всегда была Диг, я знала: она защитит меня и успокоит. Но услышать такое? Мурашки забегали у меня по спине. Я вскочила и обошла лагерь. Все лежало на своих местах, а причитания тем временем превратились в непрерывную жалобу на одной ноте. Я почувствовала, что вот-вот потеряю власть над собой, этот звук… должно же существовать какое-то объяснение. Если же нет, значит, я снова схожу с ума или какой-то злой дух хочет довести меня до безумия. И вдруг я ощутила первое дуновение ветерка. Ну конечно, это ветер свистел в верхушках деревьев — я ведь разбила лагерь под деревьями. На земле еще царило полное спокойствие, но предутренний ветер, этот неостановимый упругий поток холодного воздуха, уже пробирал меня до, костей и зажигал красный огонь в почти потухшем костре. Дрожа, я забралась назад в мешок и попыталась заснуть. Больше всего на свете мне хотелось прижать к себе знакомое теплое тело собаки, желание было так сильно, что я ощущала его как острую физическую боль. Лишившись Дигжити, я вдруг оказалась во власти необъяснимого чувства беззащитности и страха.

Остальные дни той недели или полутора недель всплывают в памяти как мутное пятно — я утратила представление о времени и не замечала земли, по которой шла, пока какой-нибудь холм или ложбина не вырывали меня из плена неотвязных мыслей. Я не могла отделаться от странного ощущения, что, переставляя ноги, я привожу в движение земной шар, а сама стою на месте.

Случайно я наткнулась на почти высохшее озерцо, зеленое, загнившее, забитое разлагающимися трупами овец, лошадей и кенгуру. Вокруг озерца на высоких берегах сохранились развалины каменных стен. Я подумала, что этим охотничьим укрытиям аборигенов, наверное, много тысяч лет. За такими стенами, стоя против ветра, аборигены терпеливо поджидали, когда животные придут на водопой, и тогда выскакивали и нападали на них с копьями в руках. В те далекие времена они следили за озером и не давали ему зарасти. Аборигенов здесь не осталось, следить за озером и ухаживать за когда-то живописным водопоем больше некому, и теперь даже мои верблюды воротили от него нос. Озерцо превратилось в сточную канаву, оно распространяло запах смерти и разложения. В тот вечер, прежде чем отпустить верблюдов пастись, я на всякий случай вволю напоила их водой из канистр. К счастью, было холодно, и я знала, что им не придет в голову валяться в вонючей жиже.

Примерно тогда же я оказалась в самом фантастическом и живописном месте из всех, что я повидала за время путешествия. Разбитое трещинами плоскогорье опустилось, образовав огромную котловину. У самого горизонта эту чашу окаймляли отвесные скалы всех мыслимых цветов и оттенков. Одни грани чаши были безупречно гладкими и поблескивали как тонкий фарфор. Другие ослепляли чистейшей белизной, третьи завораживали переливами розовых, зеленых, розовато-лиловых, красных, коричневых тонов — перечень бесконечен. В котловине царило растение сэмфайер, которое я упорно называла сэндфайер [41]. Ему так подходило это название. Когда растение высыхало, его стебли загорались мириадами разноцветных огоньков, и удивительная радуга вторила сиянию скал. Тут и там в этом затерянном мире возвышались причудливые горы камней, сложенные неведомым волшебником. Марсианский пейзаж, увиденный сквозь многоцветные очки. Я подняла и подержала в руках небольшой камешек — бледно-розовый песчаник, будто инкрустированный крупинками блесток и с одной стороны покрытый рябью крошечных островерхих «горных хребтов».

Но даже эта увлекательная прогулка не нашла отклика в моей душе. Я заставила себя обойти котловину. Все, что я делала, я делала теперь из-под палки, по обязанности. Мне не хотелось даже готовить по вечерам. Я шарила в сумках, находила что-нибудь съедобное и клала в рот из чувства долга, а не потому, что была голодна.

Еще одно чудо ландшафта постоянно мешало мне двигаться вперед-плоские впадины. Миля за милей тянулись эти безупречно ровные, коричневые, твердые, как камень, геометрические макеты поверхности: ни былинки, ни деревца, ни зверька, ни куртины спинифекса — ничего, только темные, тонкие, изогнутые столбы крутящейся пыли вонзаются в раскаленное, почти белое небо. Когда смотришь на эти впадины, кажется, что перед тобой уснувший океан, правда, по нему можно ходить. Рядом с одной огромной впадиной мне встретилась впадина-карлик, точная копия соседки-великанши, но не больше ста ярдов в поперечнике. Бальный зал в зарослях кустарника. Амфитеатр посреди австралийского захолустья. Во время дневной остановки я привязала верблюдов и, презрев палящий, пронзительный, всепроникающий, слепящий, иссушающий зной, сбросила одежду и пустилась в пляс. Я плясала до изнеможения, плясала, чтобы избыть все: Дигжити, путешествие, Рика, статью для «Джиогрэфик» — все, все. Я кричала, выла, плакала, прыгала и безжалостно помыкала своим телом, пока оно не отказалось мне служить. А потом, потная и грязная, задыхаясь от пыли, набившейся в рот, в нос и в уши, я подползла, дрожа от усталости, назад к верблюдам и проспала, наверное, не меньше часа. Проснувшись, я почувствовала себя излеченной, невесомой, готовой к любому испытанию.