Янн Мартел - Жизнь Пи

Матрос был молодой. Ну, постарше меня, – лет двадцать с небольшим, наверное, – но он сломал ногу, когда спрыгнул с палубы, и от боли стал совсем как ребенок. Красивый. Лицо чистое, гладкое – ни щетинки. И такое утонченное: скулы широкие, нос приплюснутый, глаза-щелочки. Ну ни дать ни взять китайский император. Мучился он ужасно. По-английски – ни бе ни ме, вообще ни словечка не знал, ни тебе «здрасте», ни «спасибо», ни хотя бы «да» или «нет». Только по-китайски. И мы ни слова не понимали. Наверное, ему очень одиноко было. Когда он плакал, матушка держала его голову у себя на коленях, а я брал его за руку. Очень-очень печально все это было. Он так страдал – а мы ничего не могли поделать.

А перелом дрянной был – открытый, на правом бедре. Кость наружу торчала. Матрос визжал от боли. Мы вправили ему кость как могли и заботились о нем, кормили и поили. Но рана загноилась. Хоть мы и очищали ее каждый день, становилось только хуже. Скоро у него почернела и вздулась стопа.

А то, что случилось потом, – это кок затеял. Скотина он был. Помыкал нами как хотел. Нашептал нам, что гангрена пойдет выше и матрос умрет, если ногу не отрезать. Ничего сложного, ведь перелом в бедре, надо только разрезать мясо и наложить жгут. Этот мерзкий шепот у меня до сих пор в ушах стоит. Он, так и быть, спасет матроса, возьмет черную работу на себя, но мы должны будем крепко держать его. Надо застать его врасплох – обезболивающего-то нет. И мы навалились на него, все разом. Мы с матушкой держали его за руки, а кок сел на здоровую ногу. Матрос визжал и извивался. Грудь у него так и ходила ходуном. А кок орудовал ножом – он свое дело знал. Нога отвалилась. Мы с матушкой тут же отпустили его и отступили. Думали, как только его перестанут держать, он и вырываться перестанет. Думали, успокоится и будет себе лежать. Как бы не так! Он тотчас сел. Если б мы только могли разобрать, о чем он кричит! А он все визжал и визжал, а мы смотрели, не в силах отвернуться. Кругом все в крови было. А самое страшное – что бедняга матрос так разошелся, а нога лежала себе преспокойненько на дне. И матрос все смотрел и смотрел на нее, будто взглядом умолял вернуться. А потом наконец-таки рухнул навзничь. Мы тут же взялись за дело. Кок натянул кожу на оголенную кость. Мы замотали культю тряпкой и перевязали веревкой бедро повыше раны, чтобы остановить кровь. Потом уложили его на груду спасательных жилетов и укрыли потеплее. Зря старались. Разве вынести человеку такую боль, такое зверство? Целый вечер и всю ночь он стонал, дышал хрипло, прерывисто. Время от времени о чем-то возбужденно бредил. Я думал, до утра не дотянет.

Но он цеплялся за жизнь. Солнце взошло – а он так и не умер. Но и в себя толком не пришел – то очнется, то опять забудется. Матушка дала ему воды. А я вдруг заметил отрезанную ногу. У меня прямо дух перехватило. Вчера ее куда-то отпихнули в суете да так и забыли. За ночь из нее вытек сок, и она стала вроде как тоньше. Я взял спасательный жилет – вместо перчатки. И поднял эту жуткую ногу.

– Ты что делаешь? – встрепенулся кок.

– Хочу выбросить ее за борт, – ответил я.

– Ты что, сдурел? Мы ее используем как наживку. Для того все и затевалось.

Тут он живо захлопнул рот и отвернулся – сообразил небось, что сболтнул лишнего. Но слово не воробей.

– Для того и затевалось! – переспросила матушка. – Что вы имеете в виду?

Он прикинулся, что не слышит.

Матушка повысила голос:

– Вы хотите сказать, что мы отрезали бедному мальчику ногу не для того, чтобы его спасти, а чтобы получить наживку?

Но этот скот точно воды в рот набрал.

– Отвечайте же! – крикнула матушка.

Он вскинул глаза и впился в нее злобным взглядом, будто загнанный в угол зверь:

– Запасы кончаются, – рявкнул он. – Нужно больше еды, а не то мы все сдохнем.

– Да у нас запасов хоть отбавляй! – напустилась на него матушка. – И еды, и воды полно. Уж как-нибудь перебьемся на галетах, пока нас не разыщут. – Она схватила пластмассовую коробку, в которую мы сложили распечатанные упаковки галет. Вот так сюрприз! Почему она такая легкая? Мамина рука дрогнула, и в коробке затарахтели крошки – жалкие остатки вчерашнего изобилия. – Что это значит?! – Матушка сняла крышку. – Где галеты? Вчера была полная коробка!

Кок отвел глаза. И я тоже.

– Ты, эгоистичное чудовище! – взвизгнула матушка. – Так вот почему запасы у нас кончаются! Ты сожрал все один!

– Ему тоже перепало, – мотнул он головой в мою сторону. Матушка повернулась ко мне. Сердце у меня так и ухнуло в пятки.

– Писин! Это правда?

– Это же было ночью, мама. Я даже не проснулся толком, а есть очень хотелось. Он дал мне галету. Я ее и съел, мне и в голову не пришло, что…

– Что, всего одну? – Кок издевательски хмыкнул. Пришел черед матушке отвести глаза. Гнев из нее так и вытек, словно в песок ушел. Не сказав больше ни слова, она вернулась к матросу.

Лучше б она рассердилась на меня. Лучше б наказала. Что угодно, лишь бы не это молчание. Я принялся сооружать для матроса подушку из спасательных жилетов – только бы побыть к матушке поближе.

– Прости меня, мама, – прошептал я, уже чуть не плача. – Прости…

Собравшись с духом, я взглянул матушке в лицо и увидел, что и у нее в глазах стоят слезы. Но на меня она не смотрела. Вглядывалась куда-то в прошлое, в дальние дали воспоминаний.

– Одни мы с тобой остались, Писин, совсем одни, – проговорила она таким тоном, что последняя надежда умерла во мне в тот миг безвозвратно. Никогда в жизни я еще не чувствовал такого одиночества. Мы ведь к тому времени уже две недели проболтались в этой шлюпке, а такое даром не проходит. Верить, что отец и Рави спаслись, с каждым днем было все труднее.

Когда мы обернулись, кок уже держал отрезанную ногу за лодыжку над водой – чтобы стекли остатки крови. Матушка прикрыла глаза матроса ладонью.

Умер он тихо – жизнь просто вытекла из него, как кровь из ноги. Кок живо его разделал. Из ноги наживки не вышло. Мясо уже совсем разложилось и не держалось на крючке: просто растворилось в воде, и дело с концом. Но у этого чудовища ничего зазря не пропадало. Он все нарезал на кусочки – и кожу, и внутренности, все до последнего дюйма. Даже гениталии. Покончив с туловищем, принялся за руки, а там и до второй ноги добрался. Мы с матушкой тряслись от ужаса. Мама кричала на кока:

– Чудовище! Как ты смеешь?! Где твоя человечность? У тебя что, совсем совести нет? Чем этот бедный мальчик перед тобой виноват? Ты чудовище! Чудовище!

Но кок в ответ только изрыгая грязную брань.

– Ты хоть лицо ему прикрой, ради Бога! – крикнула матушка.

Невыносимо было видеть это прекрасное лицо, такое благородное и безмятежное, на этом истерзанном теле. Кок, услыхав это, бросился к голове матроса и, прямо у нас на глазах, содрал с нее кожу – и волосы, и лицо. Нас с матушкой вырвало.