Луи Буссенар - Охотники за каучуком

— И отличной печенкой, — веселился Красный. — Жаль только, нет луку и кастрюльки, было бы гораздо вкуснее.

— Сала бы еще сюда топленого, — вмешался Кривой.

— Печенка? Но чья она?

— Лани, дружище!

— Да что ты!

— Точно. На ешь. Пока будешь работать челюстями, я расскажу тебе эту историю. Представь себе, вчера вечером, когда мы собирали устриц, лань, за которой кто-то гнался — да не мое это дело кто, — прыгает в речку, прямо на нас! Мы зашли поглубже, чтобы перехватить ее на бегу, но бедное животное пару раз заблеяло и упало, истекая кровью. Ты сам понимаешь, что мы быстренько ее дорезали, притащили сюда, и каждый получил добрый кусок мяса.

— Да, хорошее дельце! — сказал Шоколад, переворачивая свой кусок печени на угольях. — А кстати, куда девался Нотариус?

— А, ты не знаешь, бедняга!

— А что?

— Так тяжело видеть, как гибнет кто-нибудь из своих, и не суметь помочь. Он был слабоват, но я к нему привязался.

— В Нотариусе было много хорошего, — сказал Красный с набитым ртом, жадно поедая свою порцию.

— Да объясни ты, в чем дело! — воскликнул Шоколад, которого охватило ужасное подозрение.

— Ну, ладно. Вчера он бултыхался в реке, и его ударил электрический угорь[41], бедолага только успел крикнуть и сразу ушел в тину.

Но эта грубая выдумка не обманула Винкельмана. Он быстро вскочил на ноги и увидел развешанные на дереве куски кровавого мяса. Кости и кожа были заботливо удалены. Это совсем не было похоже на тушу четвероногого животного. Кто-то, впрочем, позаботился о том, чтобы деформировать все куски. Шоколад догадался обо всем! Правда предстала перед ним в своей ужасной наготе.

— Но, — произнес он дрожащим голосом, отбрасывая кусок, который уже было поднес ко рту, — вы хотели заставить меня есть человеческое мясо![42]

Застрявший якорь. — Прыжок в воду. — Спасение. — Экипаж вижилинги. — Хозяин. — Слабые доводы. — Устье Арагуари. — В ожидании проророки. — Река Амазонка. — Необходимые предосторожности. — Что такое проророка? — Ее причины. — Ее длительность. — Ее проявления. — Ее последствия. — Три огромных вала. — После отлива. — Поведение маленького судна. — Вперед! — Изменения почвы и растительности. — Флотилия. — Жилье. — Счастливое семейство.

— Тяните, ребята, тяните!

— Никак не идет якорь, хозяин. Видно, застрял, — ответил негр.

— Отпусти трос.

— Я уже отпустил на три сажени.

— Ну и что?

— Якорь опускается, потом поднимается и застревает. Наверное, зацепился за подводные корни.

— Вот черт! Надо его вытащить во что бы то ни стало. Если не успеем спрятаться в надежде[43], пока идет прилив, нас проророка в щепки разнесет.

— Невозможно вытащить, надо рубить канат.

— Это наш последний якорь. Как же мы будем вечером причаливать без него? Ныряй!

— Хозяин, вы что, смерти моей хотите? Здесь полно электрических угрей.

— Трус!

— Будь это на Марони, другое дело, я бы и слова не сказал против. Видите, как наш рулевой-тапуйя[44] с тревогой глядит на прилив?

— А ты, Пиражиба, — спросил хозяин у индейца, — хочешь нырнуть, чтобы доказать, что ты достоин своего имени? (Пиражиба значит «рыбий плавник» на языке тупи.) — Но тот ничего не ответил и остался неподвижен, как статуя из красного порфира[45]. Краска бросилась в лицо капитану амазонского судна. Но он продолжил: — Я дам тебе табаку, вяленой рыбы, бутылку тафии![46]

Слово «тафия» магически подействовало на индейца, и он вышел из своего оцепенения.

— Хорошо, — сказал рулевой по-португальски гортанным голосом.

Не проронив больше ни слова, индеец спустился за борт, держась за канат из пиасаба, и нырнул вниз головой в воду. Вскоре он показался опять и произнес, в этот раз — на наречии, Tingua geral (общий язык), которым пользовались все индейцы тропиков Южной Америки:

— Негр сказал правду. Якорь зацепился за ветви железного дерева.

— Ну и что?

— Даже мой соплеменник Табира (Железная Рука) не смог бы его освободить.

— Ну что же, я вижу, что на вас нечего рассчитывать. Все вы трусы и лодыри. Буду выкручиваться сам, если вы не понимаете, что ваша неизбывная лень может нас погубить. С каждой минутой промедления якорь будет вытащить все трудней.

Прилив быстро прибывал. Повсюду в воде крутились обломки деревьев и растительный мусор, который Амазонка выносит на сорок километров в море, а обратное течение прибивает к берегу. Взору представала странная и впечатляющая картина. Огромные деревья, вырванные с корнем, обвитые массой лиан, тростники с отмелей, корни, похожие на шкуру ящерицы, листья, твердые и блестящие, как металл, цветы, издающие странный, сладостно-ядовитый, аромат…

Рассвет наступил почти мгновенно. Солнце взошло сразу, пылая, как огонь в кузне, над темно-зеленой стеной деревьев. Гуарибы, обезьяны-ревуны[47], прекратили свои ужасные вопли, белые хохлатые цапли кивали, как бы приветствуя восход, бледно-зеленые ветви манглий и розовых ибисов… Красные фламинго резвились в потоке света, кулики летали веселыми стайками, одинокие конкромы просовывали между корнями длинные клювы в поисках дневного пропитания.

Капитан, видимо, уже давно привык к подобному зрелищу и не уделял ему даже мимолетного внимания. Его волновала судьба судна. Но скажем два слова о внешности капитана. Это был чистокровный белый, в расцвете сил, лет тридцати двух — тридцати четырех, загорелый, черноглазый и темноволосый, с черной бородой. Черты его правильного лица светились умом и энергией. Простая синяя матросская роба и широкие белые штаны, на ногах — плетеная обувь, на голове — соломенная шляпа с широкими полями. Он стоял, опираясь на борт судна, пока члены команды пытались вытянуть якорный канат.

Что представлял собой его корабль? Вижилинга — красивое лоцманское судно, водоизмещением около двенадцати тонн, с двумя мачтами и двумя рыжими парусами. Сейчас паруса были спущены. Строят вижилингу обычно из знаменитой итаубы, амазонского «каменного дерева», не гниющего и прочного, как гранит. Несмотря на небольшие размеры, подобное судно, если оно хорошо оснащено и проконопачено, а все люки задраены, может выходить в открытое море, двигаться вдоль топкого побережья и даже противостоять страшной проророке.

Судно только что развернулось на якоре и стояло носом, с которого свисал якорный канат, к океану, а кормой — к широкому устью реки, впадающей в крайнюю северную часть устья Амазонки.