Жюль Верн - Михаил Строгов

Иван Огарев следил за своим странным противником с явной тревогой. Это сверхчеловеческое спокойствие завораживало его. Взывая к разуму, тщетно пытался он убедить себя, что в столь неравной борьбе преимущество было за ним. От этой неподвижности слепого кровь стыла у него в жилах. Взглядом он искал, куда поразить свою жертву… И нашел!… Кто же удерживал его от решающего удара?

Наконец в стремительном броске он поразил Михаила Строгова шпагой прямо в грудь. Неуловимым движением ножа слепой отвел удар. Шпага не задела Михаила Строгова, и он, казалось, хладнокровно ждал второй атаки, даже не пытаясь ее упредить.

По лбу Ивана Огарева струился холодный пот. Он отступил на шаг и снова сделал выпад. Но, как и в первый раз, бросок не достиг цели. Простое встречное движение широкого ножа — и беспомощная шпага предателя прошла мимо.

Обезумев от ужаса и злобы перед лицом этой живой статуи. Огарев полным ужаса взглядом уставился в широко открытые глаза слепого. Глаза эти, словно читавшие в глубинах его души, хотя не видели и видеть не могли, — держали его в состоянии какого-то кошмарного гипноза.

И вдруг у Ивана Огарева вырвался крик. Внезапное озарение пронизало его мозг.

— Он видит! — вскричал Огарев. — Он же видит!

И подобно хищнику, стремящемуся вернуться в свою пещеру, он в ужасе, шаг за шагом отступал в глубь залы.

Лишь теперь статуя ожила, слепой двинулся прямо на Ивана Огарева и, остановившись перед ним, произнес:

— Да, я вижу! Вижу шрам от кнута, которым я отметил тебя, предатель и трус! И вижу место, куда нанесу удар! Защищай же свою жизнь! Я хочу удостоить тебя поединка! Против твоей шпаги мне хватит и ножа!

Иван Огарев понял, что это конец. Неимоверным усилием воли собрал все свое мужество и, выставив вперед шпагу, устремился на своего бесстрастного противника. Клинки скрестились, но от удара ножа, который направляла рука сибирского охотника, шпага разлетелась на куски, и негодяй, пораженный в сердце, замертво рухнул наземь.

В этот момент дверь, которую толкнули снаружи, отворилась. На пороге стоял Великий князь в сопровождении нескольких офицеров.

Великий князь вошел в комнату. Увидел на полу труп того, кого считал посланцем царя.

И угрожающим тоном спросил:

— Кто убил этого человека?

— Я, — ответил Михаил Строгов.

Один из офицеров приставил к его виску револьвер, готовясь выстрелить.

— Твое имя? — спросил Великий князь, прежде чем отдать приказ размозжить ему голову.

— Ваше Высочество, — ответил Михаил Строгов, — спросите лучше имя человека, что лежит у Ваших ног!

— Этого человека я знаю! Это слуга моего брата! Царский гонец!

— Этот человек, Ваше Высочество, не царский гонец! Это Иван Огарев!

— Иван Огарев! — вскричал Великий князь.

— Да, Иван-предатель!

— Но кто же тогда ты?

— Михаил Строгов!

Михаил Строгов не был, никогда не был слепым. Чисто человеческий фактор, моральный и физический одновременно, нейтрализовал действие раскаленного лезвия, которым палач эмира провел перед его глазами.

Вспомним, что в момент казни рядом, протягивая к сыну руки, стояла Марфа Строгова. Михаил Строгов глядел на нее, как может сын глядеть на свою мать, зная, что видит ее в последний раз. Невольные слезы, которые он из гордости тщетно пытался сдержать, волнами набегавшие от сердца на глаза, скопились под веками и, испаряясь с роговой оболочки глаз, спасли ему зрение. Слоя пара, что образовался из этих слез и оказался между пылающим клинком и зрачками, хватило, чтобы смягчить действие жара. Нечто подобное происходит, когда рабочий-литейщик, смочив в воде руку, безнаказанно рассекает ею струю расплавленного чугуна.

Михаил Строгов тотчас понял опасность, которая нависла бы над ним, открой он кому-нибудь свой секрет. И, с другой стороны, осознал то преимущество, которое он мог извлечь из этой ситуации для осуществления своих планов. На свободе его могли оставить, только сочтя слепым. Значит, он должен стать слепым, слепым для всех, даже для Нади, одним словом — слепым всегда и везде, никогда ни одним движением не давая никому повода усомниться в подлинности принятой им роли. И он решился. Предъявляя всем доказательство своей слепоты, он должен был даже рисковать жизнью, и мы знаем, как он ею рисковал.

Правду знала только его мать, Марфа Строгова, которой он сказал об этом шепотом, когда на той же площади в Томске, склонившись над нею в темноте, покрывал ее лицо поцелуями.

Теперь понятно, что когда Иван Огарев с изощренным цинизмом поднес к его, — навсегда потухшим, как он считал, — глазам письмо императора, Михаил Строгов мог прочесть и прочел это письмо, в котором разоблачались гнусные намерения предателя. Отсюда и та настойчивость, которую он проявлял всю вторую половину пути. Отсюда и та непреклонная воля дойти до Иркутска и устно, от собственного лица, довести свою миссию до конца. Он знал, что город хотят выдать врагу. Знал, что жизнь Великого князя под угрозой! А значит, спасение царского брата и Сибири по-прежнему в его руках.

Вся эта история была пересказана Великому князю в нескольких словах, при этом Михаил Строгов тут же поведал — и с каким волнением! — об участии, которое принимала в этих событиях Надя.

— Кто эта девушка? — спросил Великий князь.

— Дочь ссыльного Василия Федорова, — ответил Михаил Строгов.

— Дочь майора Федорова, — поправил Великий князь, — уже перестала быть дочерью ссыльного. В Иркутске нет больше ссыльных!

Надя, которая в радости оказалась менее сильной, чем в горе, упала перед Великим князем на колени; тот поднял ее одной рукой, протягивая Михаилу Строгову другую.

Час спустя Надю заключил в объятия ее отец.

Михаил Строгов, Надя и Василий Федоров были теперь вместе. И вне себя от счастья.

Татары и при первом, и при повторном штурме были отброшены. Со своим немногочисленным батальоном Василий Федоров разбил первые группы атакующих, что подступили к воротам Большой улицы в расчете, что те тотчас распахнутся пред ними, и, движимый внутренним предчувствием, упорно оборонял эти ворота до конца.

Продолжая отражать татарские атаки, осажденные взяли верх и над пожаром. После того как нефть на поверхности Ангары быстро догорела, огню, охватившему прибрежные дома, на остальные кварталы города перекинуться не дали.

Не дожидаясь рассвета, войска Феофар-хана возвратились на свои стоянки, оставив на крепостных валах немало трупов.