Ольга Погожева - Турист

— Я задаю себе тот же вопрос, сеньор Медичи.

— Жалеешь?

— У меня есть для этого все основания.

Между каждым вопросом и ответом проходило не меньше секунды: дон Джанфранко не торопился с вопросами, я продумывал ответы.

На этот раз молчали дольше. Поскольку Медичи не смотрел на меня, я последовал его примеру и перевел взгляд на надгробие.

— Джино прожил лишние несколько минут только для того, чтобы обезопасить тебя, — проронил наконец Медичи. — Передать мне послание. Он никогда не оставлял незаконченных дел.

— Вы сильно меня ненавидите? — помолчав, спросил я.

Казалось, мужчина удивился. Он даже посмотрел на меня — я видел это боковым зрением — и едва заметно усмехнулся.

— Я был зол, — ответил он. — Не только на тебя.

Медичи помолчал ещё секунду, и я внезапно понял, что всё, что говорили про этого человека — правда. Страшный, бескомпромиссный человек. И, наверное, самый верный друг из возможных. Вот только я не хотел бы иметь такого патрона, как он.

— Теперь я понимаю Джино лучше. Но он умер, последнюю волю я исполнил, всё уже в прошлом. Осталось расставить последние точки.

— Что с Сэмом? — спросил я.

— Сэма пришлось наказать, — Медичи по-прежнему не отрывал взгляда от надгробия, но я не выдержал и посмотрел на него. Меня интересовала судьба предателя. — Из-за его глупости пострадала семья. Ему некого винить.

Ответ дона Джанфранко показался мне размытым, но мне хватило выражения его лица, чтобы понять: Сэм мертв. Так должно быть, чтобы у других не осталось сомнений в том, что ждет предателей. Семья Медичи должна оставаться сильной.

— Он мертв, — зачем-то проронил я.

— Ты тоже, — отозвался дон Медичи, и впервые за весь разговор посмотрел мне в глаза. Я не знаю, что он ожидал увидеть там, и чего не ожидал, но, надеюсь, я его не разочаровал. — Тебя тихо убрали, от трупа избавились. Твое настоящее имя никому неизвестно, а в Америке много пропадающих без вести иммигрантов.

Я продолжал смотреть на Медичи, не до конца понимая, что он имеет в виду.

— Но ведь я жив, — негромко заметил я. — Как вы всё это сделали?

— Слухи — лучшая машина. Тем более, если они исходят от проверенных людей.

Сеньор Медичи определенно обладал талантом отвлекать людей от всех насущных проблем, и создавать им новые, по сравнению с которыми прежние казались смешными. Я тоже на время забыл о своих.

— А Николай? — внезапно вспомнил я. — Николай Ремизов, он спас мне жизнь. Вы позволите ему уйти?

— Что мне его жизнь?

— Если вам действительно всё равно, тогда позвольте ему уйти со мной, — заметил я.

Дон Джанфранко снова усмехнулся.

— Он этого не заслужил.

— Но ведь он вам ничего не сделал, — не поверил я.

— Твой друг далеко не чист, на него пали подозрения, и в отношении мистера Ремизова я не связан никакими обязательствами.

— И это всё? — поразился я.

Дон Медичи едва заметно качнул головой. Я замер напротив него; ужас сковал сердце при мысли, что Ник может пострадать из-за меня. Так не должно быть!

— У нас людей за такое не убивают!

— У нас тоже, — кивнул Медичи. — Им дают шанс сделать это самим.

Я замолчал, опустив голову. Я был обязан Николаю жизнью, и, не задумываясь, отдал бы ему долг. Когда я заметил, что дон Джанфранко изучает меня, то поднял глаза, встречаясь с ним взглядом.

— Ты не спросил, что будет с тобой, — негромко подсказал он.

— Что будет со мной? — послушно откликнулся я.

— Уезжай прямо сегодня. Чем быстрее ты покинешь Америку, тем лучше. Преследовать тебя не будут в память о Джино, но в другой раз, если ты вдруг окажешься здесь, я не могу ручаться за твою жизнь.

Я промолчал. Ветер трепал полы плаща Медичи, холодил моё лицо. Я смотрел на могилу того, кто стал здесь, в Америке, моим отцом. Я прощался с ним. Я был виноват перед ним. И по-своему я любил его.

— А Ник?

Дон ответил не сразу.

— Убирайтесь отсюда оба, — медленно проговорил он. — И хорошо запомните, что у нас длинные руки.

Я посмотрел в его лицо, по-прежнему бесстрастное, лишенное всяких эмоций. Я вдруг почувствовал, что лишний здесь. Медичи приехал сюда не ради меня; наша встреча оказалась случайной.

— Прощайте, сеньор Медичи.

Я сделал один шаг и обернулся.

— Простите меня, если сможете.

Потом развернулся и направился вниз по тропе.

Я прислонился к стене, позволяя Ремизову занять единственное свободное кресло в этом углу зала. Сидеть мне не хотелось; кроме того, Риверс предупреждал, что мне нужно стараться пребывать в строго вертикальном или горизонтальном положении — из-за поврежденного позвоночника.

С Примо мы попрощались у входа. Манетта был единственным, кто провожал нас в аэропорт, и отсутствие эскорта радовало: мы могли сказать друг другу всё то, что не смогли бы при посторонних. Мы прощались навсегда, и, даже если кто-то из нас сожалел, никто не решился произнести это вслух.

Я прощался с трудом. Я успел привязаться к Манетте, и, мог бы поклясться, Примо чувствовал то же самое. В других обстоятельствах, уверен, мы бы обязательно остались друзьями. Наверное, поэтому расставание получилось слегка натянутым; говорить лишнее не хотелось никому. Всё было уже сказано дома и в машине. Жаль, что так всё получилось. Жаль, что наша дружба закончилась именно так, и жаль, что никому из нас не дали второго шанса.

Вокруг бесцельно ходили люди, пытаясь сократить время до посадки. Некоторые из них подходили к киоску с прессой, выбирали яркие издания в глянцевых обложках, и довольные уходили прочь, обратно к своим креслам. Обычно такие журналы просматривались целиком ещё до начала посадки.

— Ты обязательно вернешься, — услышал я звуки родной речи возле киоска. — Все возвращаются.

Я чуть провернул голову, бросая взгляд на соотечественницу. Женщине было за сорок, отсутствие косметики на лице, короткая стрижка и мешковатая одежда сильно портили и без того несвежую внешность. Двигалась и говорила она с показательной уверенностью, запустив обе руки в карманы необъятных брюк. Стоявшая рядом с ней молоденькая девушка слушала внимательно, успевая, однако, просматривать витрины с манящими журналами, и иногда кивала, слегка заторможено, поддерживая видимость беседы.