Уильям Ходжсон - Дом в Порубежье (рассказы)

Я видел, как он снова огляделся по сторонам и махнул топориком двум вахтенным матросам, которые, с трудом продвигаясь вперед, шли по заливаемой водой палубе к корме. Он даже не пытался кричать, ибо в столь невероятном реве ветра его крика не было бы слышно. Да, ветер выл с такой силой, что я даже не услышал, как сорвало стеньги, хотя треск ломающегося рангоутного дерева, вероятно, был таким же громким, как и выстрел из большой пушки. В следующее мгновение я засунул фотоаппарат в один из курятников на юте и стал пробираться к сходному люку, ибо понимал, что от меня без пары топоров будет мало пользы помощнику.

Вот я и у сходного люка. Я отдраил его, отворил дверцу и спрыгнул на ступеньки. Я захлопнул дверцу, задраил ее, спустился вниз и уже через минуту держал в руке по топору. Я поднялся с ними наверх, тщательно задраил дверцы сходного люка за собой, и вот я уже на главной палубе, где по горло в воде помогаю рубить снасти. Второй топор я сунул в руки одному из матросов.

Вскоре мы избавились от такелажа.

Затем мы, едва пробравшись вперед среди бурлящих водяных воронок и пены, захлестывавших судно, когда волны с грохотом ударялись о борт, наконец пришли на помощь второму помощнику, который вместе с людьми из своей вахты отчаянно обрубал удерживаемые такелажем сломанную форстеньгу и рангоут, с грохотом ударявшиеся о борт судна.

Но не думайте, что нам это далось легко. Когда работа подходила к концу, громадная волна накрыла палубу и швырнула одного из матросов на запасную стеньгу, прикрепленную внутри фальшборта под кофельпланкой. Вытащив бесчувственного бедолагу из-под рангоутного дерева, куда его бросило волной, мы обнаружили, что у него сломаны левая рука и ключица. Мы отнесли его на полубак и, там, как умели, перебинтовав, оставили его в полубессознательном состоянии на койке.

Затем мы в течение нескольких изматывающих часов устанавливали лосьштаги. Потом все мы, матросы и офицеры, прошли на ют и стали ждать, готовые в любую минуту броситься туда, где слабые и ничтожные человеческие силы могут пригодиться для нашего спасения. С большим трудом плотнику удалось исследовать колодец, и он к нашему восторгу обнаружил, что мы не набираем воду и что сломанное рангоутное дерево не нанесло серьезных повреждений судну. К полудню следующего дня волнение на море стало столь чудовищным, что за штурвалом стояли два полуобнаженных матроса, ибо малейшая оплошность в управлении могла привести к ужасным последствиям.

Во второй половине дня мы с помощником спустились в кают-компанию, чтобы подкрепиться, и здесь под оглушающий рев ветра мне удалось перекинуться парой слов с моим начальником. Говоря о смерче, непосредственно предшествовавшему первому натиску циклона, я упомянул о свечении, и он мне ответил, что это, вероятно, результат электрического взаимодействия между тучами и морем.

Затем я осведомился у него, почему капитан не лег на другой курс и не ушел от шторма, а плыл перед ним, рискуя опрокинуться или получить пробоину. На это помощник мне ответил, что мы находимся на линии смещения, иными словами, прямо на пути вихря, или центра циклона, и что шкипер делает все возможное, чтобы уйти в подветренную сторону, прежде чем центр со своим ужасным Пирамидальным морем нагонит нас.

— Если нам не удастся убраться с его пути, — угрюмо заключил он, — вам вряд ли представится случай проявить то, что вы сфотографировали!

Я спросил у него, откуда ему известно, что судно находится прямо на пути вихря, и он ответил, что на это указывает то, что ветер не меняет направления и лишь усиливается, а также то, что барометр постоянно падает.

И вскоре мы вернулись на палубу.

Как я уже говорил, в полдень поднялось ужасное волнение, однако к четырем часа пополудни оно настолько усилилось, что по палубе на носу или корме было невозможно пройти, а в борт били волны весом в сотни тонн, сметавшие все на своем пути.

Все это время циклон так невероятно громко ревел и выл, что ни одно сказанное или выкрикнутое слово, даже в самое ухо, было невозможно разобрать, поэтому нам приходилось общаться при помощи знаков. Вот почему, чтобы немного отдохнуть от мучительного и выматывающего ветра и покурить, офицеры по очереди (то по одному, то по двое) спускались в кают-компанию.

Как раз во время одного такого «перекура» помощник и сказал мне, что вихрь циклона находится, вероятно, в восьмидесяти или ста милях от нас и что он приближается к нам со скоростью около двадцати узлов в час и что — при такой скорости, намного превосходящую нашу, — возможно, нагонит нас еще до полуночи.

— Неужели не удастся свернуть в сторону? — спросил я. — Хоть немного отвернуть и пересечь его путь чуть быстрее, чем мы идем сейчас?

— Нет, — ответил помощник и задумчиво покачал головой. — Волны, если мы предпримем такую попытку, снесут мачту и такелаж. В подобных случаях говорят «беги, пока не ослепнешь, молись — пока не лишишься дара речи!», — с каким-то жестоким отчаянием произнес он.

Я в знак согласия кивнул головой, ибо понимал, что это правда. После этого мы замолчали, а еще через пару минут поднялись на палубу. Ветер к этому моменту усилился и яростно трепал фок, но, несмотря на это, в тучах появился разрыв, откуда лился удивительно яркий солнечный свет.

Я взглянул на помощника и улыбнулся, ибо увидел в этом доброе предзнаменование, но он покачал головой, словно говоря: «Это не добрый знак, а знак, предвещающий еще худшее».

И он, как я вскоре убедился, был прав; ибо не прошло и десяти минут, как солнце спряталось, и прямо, казалось, над верхушками мачт повисли тучи — громадная надувающаяся паутина из черного пара, чуть ли не смешавшаяся с клубами пены и брызг. Ветер, казалось, крепчал с каждой минутой, завывая столь ужасно, что временами начинали ныть барабанные перепонки.

Так прошло около часа; судно бежало под двумя марселями, видимо, нисколько не утратив хода после потери фока, только, пожалуй, больше, чем прежде, зарываясь носом в воду. Около половины шестого в воздухе над нами раздался еще более громкий рев, столь мощный и страшный, что приводил в оцепенение и потрясал; и в то же мгновение ветер сорвал оба марселя с ликтросов, а также поднял с юта в воздух один из курятников, с неслышным грохотом обрушившийся на главную палубу. К счастью, не тот, куда я засунул фотоаппарат.

Потеряв марсели, мы остались с голыми, без одного клочка парусов мачтами. Однако усиливающийся ветер был столь яростен, столь мощен его натиск, что судну, гонимому ветром, дувшему в рангоут без парусов и корпус, удавалось опережать чудовищные, накатывавшие волны, теперь достигавшие действительно устрашающих размеров.