Алекс Ратерфорд - Вторжение в рай

Глава 27

Угасание

Голова Бабура раскалывалась: как всегда в период муссонов его изводила непрекращающаяся головная боль. Вот уже три дня непрерывно лил теплый дождь, но тяжелый, неподвижный воздух не обещал облегчения. Дожди теперь затянутся на недели и даже на месяцы.

Откинувшись на шелковый диванный валик в своей спальне, в крепости Агры, он попытался вызвать в памяти освежающие, прохладные дожди Ферганы, которые надувало ветром из-за зазубренной вершины горы Бештор, но бесполезно. Подвесное опахало над его головой едва шевелило застоявшийся воздух, и ему было трудно припомнить, что это за ощущение, когда не жарко и не душно. В нынешнюю пору даже в посещении садов было мало радости: вид прибитых дождем цветов, раскисшей земли и переполненных водой дренажных стоков лишь ухудшал настроение.

Поднявшись, Бабур попытался было сосредоточиться на своем дневнике, но слова не шли, и в конце концов так ничего и не записав, он в раздражении отшвырнул усыпанную драгоценными камнями чернильницу. Может, стоит пойти на женскую половину? Он мог бы попросить Махам спеть. Иногда она подыгрывала себе на круглой, с тонким грифом, лютне, некогда принадлежавшей Исан-Давлат. Махам уступала бабушке по части умения играть, однако лютня и в ее руках издавала сладостные звуки.

А то можно сыграть с Хумаюном партию в настольную игру с резными фигурками. Ум у его сына хваткий, быстрый, а потому Бабур еще более гордился тем, что чаще всего выигрывал. Его забавляло растерянное выражение на лице Хумаюна, когда он завершал победную партию традиционным восклицанием — «шах мат», что означало «царь погиб». Потом они обсудят намеченный им поход против правителей Бенгалии, который должен будет начаться, как только стихнут дожди. Укрывшись в своих влажных джунглях, которыми поросла дельта Ганга, те вообразили, будто могут бросить вызов могуществу Моголов, не признавая верховенство Бабура.

— Пошли за моим сыном Хумаюном и принеси доску с фигурами, — приказал правитель слуге.

Пытаясь стряхнуть сонливую слабость, он встал и, подойдя к выходившему на реку окну, бросил взгляд на протекавший внизу, разбухший от дождей, поток. Какой-то крестьянин гнал вдоль размокшего берега тощих буйволов.

Заслышав шаги, Бабур обернулся, ожидая увидеть сына, но то был всего лишь одетый в белое слуга.

— Повелитель, твой сын просит прощения, но он нездоров и не может покинуть свои покои.

— Что с ним?

— Я не знаю, повелитель.

До сих пор Хумаюн ни разу не хворал. Может быть, всеобщее оцепенение, которое приносят муссоны, способно лишать энергии и духа даже самых сильных людей?

— Я пойду к нему.

Бабур набросил желтый шелковый халат, сунул ноги в остроносые лайковые туфли без задников и поспешил из своих покоев на другую сторону обнесенного галереей двора, на котором вода не била, как полагалось, сверкающими струями из фонтанных чаш в форме лотосов, а выплескивалась через края переполненных бассейнов.

Хумаюн лежал на спине, забросив руки за голову, с закрытыми глазами. Его била дрожь, лоб был покрыт потом. Услышав голос отца, он открыл глаза, и стало видно, что они налиты кровью, а зрачки расширены. Бабур слышал его тяжелое, хриплое дыхание. Казалось, каждый глоток воздуха стоит ему болезненного усилия.

— Давно ты почувствовал себя плохо?

— Рано утром, отец.

— Почему мне не доложили? — Бабур гневно воззрился на слуг сына. — Немедленно послать за моим хакимом!

Он обмакнул свой платок в воду и вытер Хумаюну лоб, но пот тут же выступил снова. Он просто струился по лицу больного, а дрожь даже усилилась, да так, что у Хумаюна начали клацать зубы.

— Повелитель, хаким здесь.

Абдул-Малик незамедлительно проследовал к постели Хумаюна, положил руку ему на лоб, поднял веки и нащупал пульс. Затем, со зримо нарастающей озабоченностью, распахнул халат Хумаюна и приложил свою плотно обмотанную тюрбаном голову к его груди, чтобы послушать сердце.

— Что с ним?

Абдул-Малик ответил не сразу.

— Пока трудно сказать, повелитель. Нужно произвести более тщательный осмотр.

— Все, что тебе понадобится, ты получишь по первому же слову.

— Я пошлю за своими помощниками. А тебе, повелитель, если я осмелюсь говорить откровенно, лучше бы уйти из спальни. После того как я завершу полный осмотр, ты получишь полный отчет, но скажу сразу: выглядит все это серьезно, даже тревожно. Пульс и сердцебиение у него слабые, но учащенные.

Не дожидаясь ответа Бабура, Абдул-Малик снова повернулся к больному. Бабур помедлил, снова бросил взгляд на восковое, дрожащее лицо сына и покинул комнату. Когда слуги закрыли за ним дверь, он вдруг понял, что его самого тоже бьет дрожь.

Сердце его сдавило холодом. Сколько раз приходилось ему опасаться за жизнь Хумаюна. При Панипате отважный молодой воин едва не угодил под всесокрушающую стопу одного из боевых слонов султана Ибрагима. При Кануа лишь в последний миг избежал смертельного удара раджпутского меча. Но ему никогда и в голову не приходило, что Хумаюн, такой здоровый и сильный, может стать жертвой недуга. Как же ему жить, если он лишится своего любимого первенца? Что значит для него Индостан со всеми его богатствами, если Хумаюн умрет? Да он в жизни не сунулся бы в этот удушливый, знойный край с его нескончаемыми дождями и тучами писклявых москитов-кровососов, если б мог хотя бы подумать, что за это придется уплатить такую цену.

Следующие полчаса Бабур провел, нервно расхаживая по внутреннему двору и подавляя желание послать слугу к хакиму за новостями. Наконец Абдул-Малик вышел на двор сам. Бабур тщетно пытался прочесть что-либо на его лице.

— У твоего сына сильнейшая лихорадка, он впадает в бред.

— А в чем причина? Это не яд?

— Нет, повелитель, потому что его не рвет. Я пока не могу сказать, в чем тут причина. Сейчас нам остается лишь попытаться изгнать заразу с потом. Я приказал растопить все очаги в его комнате и приготовлю для него пряное снадобье, чтобы разогреть кровь.

— Больше ничего не нужно? Ничего такого, что мог бы предоставить я?

— Нет, повелитель. Мы должны ждать. Один лишь Аллах решит его участь, как определяет он и судьбы всех нас.

Всю ночь Абдул-Малик и его помощники не отходили от постели Хумаюна. В протопленной до удушающей жары спальне, Бабур сидел рядом, глядя, как его сын в беспамятстве ворочается и мечется, пытаясь сбросить толстые шерстяные одеяла, которыми приказал укрыть его хаким. Хумаюн почти все время что-то бормотал, иногда вскрикивал, но его слов было не разобрать.

За час до рассвета, когда над восточным горизонтом уже проступило бледное, желтое свечение, бред Хумаюна усилился. Он издавал истошные крики, словно терзаемый страшной болью, так бился в конвульсиях, что не свалился с кровати лишь благодаря усилиям державших его, что было мочи, помощников хакима. Глаза его выкатились, язык, распухший и пожелтевший, высовывался между пересохшими губами.