Владимир Короткевич - Христос приземлился в Гродно. Евангелие от Иуды

Отсветы огня плясали по его лицу, отражались в тёмно-синих, больших глазах.

— Алейза... Альбин-Рагвал, — вдруг тихо, но твёрдо сказал юноша. — Только не пугайся, хорошо?

— Что?

— Я скажу тебе сейчас страшное. То, чего я никогда не слышал. А может, и ты не слышал.

— Ну?

Францисканец действительно испугался. Тон молодого человека был таким, каким говорят, отсекая всю свою предыдущую жизнь. А он любил этого юношу больше, чем любил бы сына.

— Бога нет, брат Альбин.

Впервые за всё время на румяных устах Бекеша не было и тени улыбки. Раньше он всегда, хоть ямкой в уголке рта, улыбался жизни. Теперь это был суровый и справедливый рот мужчины.

— Если бы не те люди, этого человека распяли бы. И Бог позволил бы опоганить безвинной смертью символ Своих мук.

Он говорил, прислушиваясь к тому, как звенели мечи.

— Этот крест сегодня убил во мне веру. Я теперь знаю: только война, а мира с ними не может быть. И пусть убьют. И пусть откажут в отпевании. Если я, Каспар Бекеш, умру, и тогда завещаю высечь на своём надгробном камне: «Не хочу признавать Бога, ада не боюсь... не беспокоюсь о теле и тем более о душе, она умерла вместе со мной».

Кристофич был устрашен и всё же любовался им. Резкое в скулах, чудное человеческое лицо. Мальчик породил свою мысль. Мальчик не побоялся восстать — стыд ему, Кристофичу, бросить мальчика на новом пути. Что ему до Бога, если рядом есть вот этот, дорогой ему человек? И всё же Альбин сказал:

— Брось о смерти. Ты будешь жить долго. Будешь великим учёным. Будешь славой Гродно, славой Белоруссии, славой Литвы.

«Не знаю, каким я учёным был, — так завещаю я написать на камне. — Но был я богоборцем. Ибо тела не будет и души не будет, но добро, но дела, но сердца людей не перестанут быть. Один человек научил меня этому. Не был он Богом, но не было среди всех лживых богов подобного ему. — Голос его срывался от волнения. — И я всей жизнью... Всей смертью своей... И не боясь её... передавал вам его ненависть и любовь, белорусские и все прочие люди. Смерти не боясь, передавал вам... добро».

Огонь скакал по лицу Бекеша. А поодаль затихал, замирал лязг мечей.

Уже несколько дней все они жили на хуторе Фаустины. Жили и радовались солнцу, безмятежным нивам, пересеченным кое-где гривками лесов, тенистому саду и старому тёплому дому под многолетней толстой крышей.

Тянулась по дну лощины маленькая речушка, звенела ночью. Над речушкой, на взгорке, были старые, почти заброшенные, деревенские могилки и полуразрушенная часовенка в зарослях шиповника.

На третий день пришли на хутор Фома и Тихон Ус. Никто не говорил им, где искать Христа, просто Ус вспомнил, кто из «братьев во Христе» остался жив после резни, у кого есть в деревне свояки; наконец сообразил, что к кровным своякам они навряд ли пойдут, и почти с полной уверенностью повёл Фому на хутор невесты Клеоника.

Все думали, что их давно нет в живых. Вестун сам видел «смерть» Фомы под колоколом, и потому радости не было конца, тем более что при нападении на эшафот погибло очень мало людей, а остальные рассеялись и были в безопасности.

Фома и Ус принесли дивную весть.

...На следующий день после неудавшейся Голгофы тысячник Корнила пригласил Комара и Лотра к себе «на угощение». Получил согласие. Когда же те вошли в трапезную дома Корнилы, то увидели там Ратму и поняли, что это конец. Люди Ратмы между тем разоружили во дворе стражу пастырей и встали в дверях трапезной.

На вопрос, что всё это значит, Корнила ответил, что всю жизнь он веровал, и выполнял приказы, и даже считал за святую правду, что вот Павел уничтожал христиан и именно поэтому его возвели в апостолы и святые. Теперь же он решил, что остаток жизни надо хоть плохо, но думать. И первое, что он надумал, это поглядеть, какое право имели они отдавать ему приказы, другая ли, лучшая ли у них кровь.

Предлагал решить дело Божьим судом: один против двоих. Причём те будут драться за себя, а он берёт на себя защиту правды Братчика. Поклялся и заставил поклясться Ратму, что если погибнет, пастыри выйдут со двора целыми и свободно вернутся домой:

— Поскольку... это... только Ян Непомуцкий мог гулять с собственной головой под мышкой.

Пастыри бились не хуже добрых воинов. Почти час стоял в трапезной лязг мечей, звучали выкрики, слышалось хриплое дыхание, рвущееся из трех глоток, падала посуда, ломались лавы и столы.

...А ещё через час Ратма со своими людьми тронулся из Гродно в Новогрудок. На носилках несли израненного Корнилу, перешедшего на службу к новому, могучему властелину вместе с наиболее преданными из своих людей, а один из воинов вёз в туго завязанной кожаной торбе две отрубленных головы. Головы не были запачканы в крови, ибо их отсекли уже у мёртвых.

Воевода торопился. Он надеялся ещё в дороге догнать некую персону и вручить ей доказательство того, что клятва выполнена, что персона та может спать спокойно.

Христос, услышав о неожиданном защитнике его правды и исполнителе Божьего суда, безмерно удивился, но и задумался. Он, поначалу такой беспомощный и слабый, остался жив, а из тех, могущественных, что навязали когда-то ему страшную игру, не осталось ни единого.

Нужно было, однако, бросать хутор и подаваться дальше. Хребтовичу никто ничего не сумеет сделать. Он человек могущественный и, памятуя о его доброте, не только войско, но и простые люди не бросят магната. А мощь короля сильно подрублена.

Но сюда, на эту землю, могут нагнать после всех событий войска, усилить пристальный надзор за всем. Надо было уходить.

...Возможно, когда-нибудь я поведаю вам, что было написано двумя свидетелями, Фомой и Иудой, в их Евангелии, когда достигли они склона дней своих. Расскажу, как жил мужицкий Христос дальше, какие творил дела, как нашёл с Анеей свой путь и свою звезду, как приобрёл себе и друзьям понимание, вечную славу и вечную молодость, но теперь достаточно об этом. Я кончаю писать, и рука утомилась держать перо.

Скажу только, что Фаустина с Клеоником, понятно, остались на хуторе, и с ними остался Марко Турай, а остальные, во главе с Христом, решили идти на юг, в нетронутые пущи на границе Полесья и Беловежья, в место, известное Христу. Идти, корчевать и жечь там пни, строиться, жить вольной жизнью и ждать, ждать света.

Решили перед уходом задержаться ещё на несколько дней, чтобы помочь молодым и их другу привести в порядок землю. Уже и так сделали немало: дом перестроили и заново покрыли, пристроили к нему два отдельных трёхстенка, для Марка (ведь женится же когда-то), поставили новый сарай, расчистили сад.