Гэри Дженнингс - Сокровища поднебесной

— Нас, стариков, говоришь? Ну ладно, я действительно стар, мне уже много лет. Но ведь ты значительно моложе меня, Доната.

— Все стареют, — сказала она спокойно.

— Тебе сейчас столько же лет, сколько было мне в день нашей свадьбы. Разве я был старым тогда?

— Ты был в расцвете лет. Крепкий и красивый. Но возраст женщины отличается от возраста мужчины.

— Нет, если только женщины сами этого не хотят. Ты желала побыстрее миновать детородный возраст. А ведь можно было поступить иначе. Много лет назад я сказал тебе, что знаю простые способы, как избежать…

— Такие вещи недостойны того, чтобы о них говорил язык христианина и чтобы им внимали уши христианки. Я не желаю слушать это теперь даже больше, чем прежде.

— Если бы ты выслушала это тогда, — обвиняющим тоном заявил я, — ты не была бы сейчас «Осенним веером».

— Чем? — спросила она, наконец подняв глаза от шитья и посмотрев на меня с интересом.

— Так хань называют женщину, которая миновала пору своей привлекательности. Очень образное выражение. Понимаешь, осенью воздух прохладный и уже нет нужды в веере. Осенний веер становится бесполезным и ненужным предметом. Точно так же и женщина, которая перестала быть женственной, как это намеренно сделала ты, с единственной целью — больше не иметь детей…

— Все эти годы, — перебила она меня совершенно спокойно, — все эти годы, как ты думаешь, почему я так поступала?

Я остановился с раскрытым ртом. А Доната положила свое шитье на обтянутые черным бомбазином колени, сложила поверх него желтоватые руки, посмотрела на меня поблекшими глазами, которые когда-то были ярко-голубыми, и сказала:

— Я перестала быть женственной тогда, когда поняла, что уже больше не могу обманывать себя. Когда я устала притворяться перед самой собой, что ты любишь меня.

Я изумленно моргнул, не в силах поверить, и с трудом смог сказать:

— Доната, разве я не был нежен и заботлив? Разве я обманывал тебя? Разве я не был тебе хорошим мужем?

— Вот. Даже теперь ты не можешь произнести этого слова.

— Я думал, что это подразумевалось само собой. Прости. Но, честное слово, Доната, я все же любил тебя.

— Нет, всегда было что-то и был кто-то, кого ты любил больше меня. Даже во время нашей близости, Марко, мы не были по-настоящему близки. Я смотрю в твое лицо и вижу огромное расстояние, которое нас разделяет. Вот только не знаю, что это за даль — года или мили? Разве в сердце твоем не жила всегда другая женщина? Бог простит меня за то, что я так думаю, но… разве это не была моя мать?

— Доната, когда я расстался с твоей матерью, мы оба с ней еще были детьми.

— Если детей разлучить, они забывают друг друга, став взрослыми. Ты же принял меня за маму, когда мы впервые встретились. А в нашу первую брачную ночь — я до сих пор думаю: не была ли я для тебя просто заменой? Я ведь досталась тебе невинной девушкой. Все, что я знала, было известно мне из рассказов наперсниц постарше, и ты сделал все гораздо лучше, чем я ожидала. Однако я не так глупа и ненаблюдательна, как наши пустоголовые дочери. В нашем соединении, Марко, казалось… что-то… было не так. В ту первую ночь и каждый раз потом.

Посчитав себя незаслуженно оскорбленным, я произнес сухим тоном:

— Но ты никогда не жаловалась.

— Не жаловалась, — согласилась Доната; вид у нее был печальный. — Понимаешь, было что-то неправильное в том, что я наслаждалась этим — всегда — и в то же время чувствовала, что не должна этого делать. Я не смогу тебе этого объяснить, а уж тем более я не могу объяснить этого самой себе. Понимаешь, меня постоянно мучила одна мысль: должно быть, я наслаждаюсь тем, что по праву принадлежало моей матери.

— Какая чушь! Все, что мне нравилось в твоей матери, я нашел в тебе. И даже больше. Ты значила для меня гораздо больше, Доната, и была мне дороже, чем когда-либо была она.

Доната коснулась рукой лица, словно смахнула паутину.

— Но если дело было не в моей матери и не в какой-то другой женщине, то тогда, должно быть, нас разделяло расстояние, которое я всегда ощущала между нами.

— Ну уж ты и придумала, дорогая, нечего сказать! Едва ли со дня нашей свадьбы я пропадал из поля твоего зрения и уж всегда находился в пределах досягаемости.

— Нет, не в физическом смысле. Однако это расстояние существовало всегда. Какие-то части тебя я не могла ни увидеть, ни постичь. Ты всегда любил меня словно издалека. В сущности, ты вообще так и не вернулся домой. Это было нечестно с твоей стороны — заставить женщину конкурировать в любви с соперником, которого она просто не могла победить. Чужие земли. Далекие горизонты.

— Послушай, но ведь накануне свадьбы я дал тебе обещание относительно этих далеких горизонтов. И сдержал свое слово.

— Да. В физическом плане ты сдержал его. Ты больше не уехал. Но разве ты не говорил и не думал постоянно об одних только путешествиях?

— Gesù! И теперь ты решила упрекнуть меня в этом, Доната? Почти двадцать лет я был уступчив и покорен, как zerbino вон у той двери. Я позволил тебе распоряжаться мной, решать за меня, где я должен быть и что делать. А теперь ты жалуешься, что я не дал тебе власти над моими воспоминаниями, мыслями и мечтами во сне и наяву? Так?

— Нет. Я не жалуюсь.

— Это не совсем точный ответ на вопрос, который я задал.

— Ты и сам ответил не на все вопросы, Марко, но я не настаиваю. — Она наконец отвела от меня свой скорбный взгляд и снова взялась за шитье. — Да и вообще, какой смысл теперь спорить? Ничего из этого больше не имеет значения.

И снова я остановился с раскрытым ртом и невысказанными словами — как много, оказывается, мы с женой не сказали друг другу. И еще раз задумчиво сделал пару кругов по комнате.

— Ты права, — сказал я наконец и вздохнул. — Мы оба уже стары. Все страсти, увлечения и раздоры остались позади. Мы миновали красоту опасности и опасность красоты. И что мы сделали в этой жизни правильно, а что — нет, уже больше не имеет значения.

Доната тоже вздохнула и снова склонилась над своим шитьем. Я остановился на какое-то время в задумчивости, наблюдая за ней с противоположного конца комнаты. Жена сидела у самого окна в лучах сентябрьского солнца. Солнце не слишком оживило угрюмый наряд Донаты, а лицо ее было опущено, но лучи играли в ее волосах. Было время, когда солнце заставляло ее локоны сверкать как золото, как спелое зерно. Теперь же ее опущенная голова поблескивала наподобие побитого первыми осенними морозами зерна в снопах — спокойным, вялым и тусклым светом.

— Сентябрь, — задумчиво произнес я, не сознавая, что говорю вслух.