Рафаил Зотов - Рассказы о походах 1812-го и 1813-го годов, прапорщика санктпетербургского ополчения

Вскоре наскучила мне однако затворническая жизнь. Я пустился бегать по городу, осматривать здания, заведения, окрестности и начал отыскивать знакомых. В военное время всегда их найдешь, и с ними начал я уже изредка изменять моей Юзефе, отлучаясь иногда на целый день. — Подобные прогулки недолго однако же продолжались; я было дорого за них заплатил. Комендант был прав. Навещая моих знакомых живших в городе, я никогда не обращал внимания на физиономии их хозяев. Товарищи мои вовсе не имели моего порока: — робости и застенчивости — и хозяева их частехонько косились на нас самым значительным образом. Но Русскому — все трын-трава. Мы над ними подшучивали, задирали их, приставали к их женам и дочерям — и в подобном расположении духа часто в один вечер переходили несколько домов от знакомого к знакомому. Однажды вечером, (ночь была очень темна, а освещение Виленских улиц нельзя было похвалить), приветствовали нас на улице несколькими выстрелами кто и откуда — этого нельзя было различить, — но темнота, мешавшая нам видеть и догнать наших неприятелей, верно и им не позволила метко выстрелить: никто из нас, и ранен не был. Мы, разумеется, обнажили сабли, сомкнулись — и скорым шагом пустились к ближней гауптвахте. Тут дали нам конвой — и мы мирно разошлись по домам. На другое утро надобно было явиться к Коменданту и донести ему обо всем. Но как подобные случаи были тогда не в редкость, доказательств же никаких не было, — то дело и кончилось, — а вместе с тем прекратились — и мои вечерние прогулки. Я рассудил, что гораздо здоровее и выгоднее быть робким с Юзефою, нежели храбриться против ночных выстрелов.

Это происшествие заставило меня, однако серьёзно подумать о возвращения в Армию. Я объявил о желании своем Коменданту — и он сказал, что даст мне знать накануне, когда выступить. Для отправления собирали по госпиталям выздоравливавших всех полков нижних чинов, — и, смотря по числу команды, давали им двух или трех Офицеров, которые по предписанному маршруту обязаны были вести их в Армию. Старший офицер был всегда разумеется ответственный Начальник команды — и иногда случалось, что этот главнокомандующий воображал себя полным хозяином всех проходимых селений и действовал самым деспотическим образом. Был один несчастный пример, что одного такого партизана подвергли всей строгости военного суда, потому что он уже и по замкам Польских Магнатов стал забирать все что ему нравилось, не исключая и их семейств.

Узнав о скором моем уходе, Юзефа и Барба сделались, печальны, отец гораздо ласковее, а я несколько смелее. После обеденных наших заседаний стало уже мне недостаточно, я начал продолжать и вечерние донельзя. В одно из них Барба, утомясь скучным моим расположением духа, ушла спать, и я остался один с Юзефою………. Ну, и только!

На другое утро, когда я встал, ее уж не было в доме. Отец (жестокий!) отослал ее куда-то, к какой-то тетке. За что и почему? — не знаю. Барба мне сказала по секрету, что во всем был я виноват, — и как я ни клялся ей в моей душевной и телесной невинности, — она смеялась и не верила. Мне было очень досадно, потому что вернее меня никто же не мог знать об этом. — Чрез два дня объявили мне поход — и я расстался с моею любезною Вильною, которую с тех пор уж не видал.

Со мной отправили Офицера нашего же ополчения Поручика В. — Он был следственно Главнокомандующим собранного отряда выздоровевших нижних чинов. Команда состояла из ста человек разных полков, — и мы пустились в путь. Нам дали маршрут по дороге, где большая Армия не проходила — и это обстоятельство было самое благоприятное для всех удобств жизни — Товарищ мой, старинный, военный служака, имел свою походную логику; из Римских прав он кажется проходил только о правах благоприобретения, а о правах чужой собственности, он вовсе не беспокоился. Сначала я почел долгом напомнить ему о вредных последствиях такого образа мыслей, — но как он, очень дружеским образом, отвечал мне, что я слишком еще молод, чтоб судить об этом и что он один за все отвечает, то я замолчал и стал безмолвно пользоваться его распоряжениями. Вскоре я к сожалению заметил, что моя филантропия действительно была бы неуместна. — Или жители уже приучены были к самовластным действиям военных команд, или собственное их нерасположение к Русским было тому причиною, — но когда команда приходила на ночлег, то жители очень равнодушно объявляли, что у них нет решительно ничего чтоб накормить людей. С таким же точно хладнокровием Поручик мой отвечал им всегда: «хорошо! мы сами сыщем. И точно он как будто знал все закоулки их жилья. Тотчас отыскивал чулан, сламывал замок и находил всегда очень обильные припасы всякой всячины. Тут конечно брал он и больше чем было нужно, — но надо же было взять и в запас. При команде всегда должны были быть две, три Фурманки, (сани, или телега), для складки амуниции и отдыха слабых. Офицеры же прибавляли всегда и себе одну, чтоб не трудиться идти пешком, — но всякий день была история с этими Фурманками. В том селении, где команда ночевала, все лошади исчезали, (хозяева угоняли их в лес). Надобно было и тут действовать по логике моего товарища. Однажды добытых лошадей он не отпускал до тех пор, пока не доставал себе других. Проводники всякий раз почти уходили — и таким образом лошади становился собственностью Поручика, как ближайшего и законного наследника хозяев. Когда же услужливые Евреи открыли нам куда жители угоняют лошадей, то часть команды отправлялась в лес и по следам на снегу отыскивала спрятанных лошадей, ловила и как завоеванную добычу приводила к Начальнику отряда. Эти лошади уж разумеется становились его благоприобретением. Маршрут наш шел чрез Троки, Ковно, Инстербург, Велау, до Кенигсберга, — но как товарищу моему вовсе не нравились города, где церемонность росписателей квартир и учтивая холодность жителей, мало давала нам случаю погулять, то мы и останавливались все по деревням, делая по временам и дневки, (на два, на три дня), чтоб отдохнуть. Таким образом дойдя до Немена, мы решились перейти его не в Ковно, а в деревне Шлиново, верстах в 15-ти повыше. Здесь мы нашли команду подобную нашей, которая прожив более недели в этой деревне, собиралась на другой день выходить. — Офицеры жили у одного Форштмейстера Прусака, — и мы поместились туда же. Они рассказали нам так много хорошего о гостеприимстве жителей, что возбудили и в нас охоту пожить здесь по долее обыкновенного. У Форштмейстера было (опять) две дочери, младшая была больна и у постели её сидел безотлучно жених её, какой-то Шляхтич, житель той же деревни, скромно занимающийся хлебопашеством собственноручно, но старшая сестра (Анхен) была чудеснейшая девушка. Отец её вдовый старик, не мог заниматься хозяйством — и она издавна управляла всем домом. Квартировавшие до нас Офицеры разумеется все за нею волочились и подсмеивались друг над другом на счет взаимных неудач. Мне, как первоученке в любовных делах, поручали они отмстить за них — и я с удовольствием принимал это поручение, внутренне сознаваясь, что оно свыше сил моих и что проклятая моя робость и неопытность будут очень плохими содействователями в великих предприятиях. — Пропировав на прощании целую ночь, мы на другое утро остались одни, полными властителями деревни, Форштмейстера и дочерей его. — Я тотчас же приобрел полное уважение в доме, потому что знал Немецкий язык. В глазах старого Прусака — это было первою моею добродетелью. Он больше всего любил Немецкий язык, политику, вино и деньги. Меня же все это очень мало занимало; мне гораздо больше нравилась его Анхен. Хотя по Логике моего Поручика и она должна была считаться его принадлежностью, но, видя, что я при взгляде на нее всегда таял, он очень великодушно уступил ее мне, а сам пошел по другим домам отыскивать занятий, со строгою точностью возвращаясь в свою главную квартиру в часы завтрака, обеда, чая и ужина.