Рафаил Зотов - Рассказы о походах 1812-го и 1813-го годов, прапорщика санктпетербургского ополчения

Все приступили к Поручику с вопросами о причинах столь скорого выступления — и получили очень лаконический ответ: так надо! Завтра марш!

Весь день провели в горевании слезах, объятиях, уверениях в вечной верности, — и на другой день….. мы уже были за границею России.

Это было вовсе новое для меня чувство. Идя на защиту отчизны, оскорбленной дерзким нашествием всех сил Европы, я не воображал тогда, что менее чем в полгода, мы будем уже за Неманом, хлопотать о свободе других народов. До появления Русских войск за Неманом и Вислою, вся Европа, обманутая бюллетенями Французской Армии, никак не верила партикулярным слухам, разнесшимся о совершенном истреблении исполинского вооружения двинувшегося в Россию. Даже знаменитый 29-й Бюллетень очень поверхностно говорил о небольших потерях великой Армии, — но появление Русских — и жалкая горсть отступавших с Евгением Французов, сорвали повязку с глаз, ослепленных народов. Ругательства и проклятия посыпались со всех сторон на побежденного в первый раз Наполеона. Властолюбием его окованные народы, с нетерпеливою яростью загремели возложенными на них цепями и первая Пруссия — решилась на последнее, отчаянное усилие к возвращению политической своей независимости. Ослабленная многолетними бедствиями и унижением, Пруссия чувствовала, что успех борьбы с Наполеоном требовал неимоверных, отчаянных усилий всех сословий народа, и что неудача влекла за собою Политическое ничтожество, в которое верно бы низверг ее раздраженный победитель. Но в подобные-то минуты судеб народа, развертываются истинные силы и дух граждан. Пруссия выдержала это жестокое испытание; выдержала его с таким трудом, такими пожертвованиями и такою славою, что едва ли потомкам тогдашнего её поколения останется чем-либо возвысить её подвиги. — Как сильны и величественны были тогда воззвание Короля к подданным! Он не скрывал ни предстоящих трудностей, ни требуемых жертв, ни угрожающих опасностей, — но, опираясь на Веру в Провидение и на любовь народа, он с благородною смелостью вызывал все сословия к знаменитому делу: освобождения Отечества, к начатию новой Эры существования Пруссии.

Может быть, суждения мои и похвалы Прусакам покажутся пристрастными. Сознаюсь в этом пристрастии. Оно осталось во мне с той великой Эпохи. Будущие Историки будут очень хладнокровно в кабинетах своих рассуждать о тогдашних событиях Европы, но, кто был очевидцем, никогда не в состоянии сделать верного об них изображения. Всего примечательнее, всего сильнее, всего труднее, для Исторического рассказа: — это дух, оживлявший тогда все сословия народа. — Кто поверит теперь, что эти же самые флегматические Немцы, которым политика и кружка пива — одно и тоже, — тогда с невыразимым энтузиазмом бегали, кричали, делались воинами и под восторженную песнь своих Бардов, летали на берега Шпрее умирать за свободу Пруссии.

Может быть одною из главных причин моего пристрастия к Прусаками, и то еще, что они нас принимали с таким радушием, с такою ласковостью и услужливостью, что воспоминание об них всегда будет самым приятным чувством. — После косых взглядов и недоброжелательства, вдруг перейти к таким людям, которые считают тебя своим избавителем и рады с тобою делить все свое имущество — это такое удовольствие, которое гораздо легче чувствовать, чем выразить.

Да и ведь земля, весь быт жителей, населенность, трудолюбие, образованность их, — после дымных хижин Литвы, после грозного, и не просвещенного крестьянина Самогитии, после всеобщей бедности и лености, — представляет такой переход, что поневоле будешь пристрастен к Пруссии. — В деревне Шлиново прожили мы две недели, потому что нашли там ласковое семейство Прусского Форштмейстера, — а теперь на каждом шагу, в каждом доме принимали нас вдесятеро лучше.

Инстербург был первый Прусский город, который я увидел. Мы решились сделать в нем дневку. Нас осыпали ласковостью и угощением. К нашему хозяину собрался весь го-род, чтоб послушать моих рассказов о походе у о Березине, о морозах и о бедствиях Французской Армии. — Мое Немецкое красноречие удивило и растрогало всех. Было правда несколько скромных сомнений на счет действительности моего Русского происхождения, но я с самодовольным видом уверял их, что все Петербургские Офицеры также хорошо говорят по-немецки.

Здесь в первую ночь был я изумлен данным мне одеялом. Это была пуховая перина, которою непременно должно было одеваться. Напрасно я просил простого одеяла, горничная сказала мне, что такими одеваются только в деревнях. Этот резон был достаточен, я замолчал — утонул в волнах пуха и засыпая, рассуждал, что это Сибаритство очень приятно. В последствии я уже привык к этой роскоши — и теперь под старость, воспоминая об ней, сожалею, что у нас не в моде подобные пуховики.

Отсюда я написал к своим первое заграничное письмо. Какое разгулье для хвастовства А кто в молодости не любил прикрасить своих подвигов? Помню однако, что кроме надутости рассказа, я был довольно скромен в описаниях.

Из Инстербурта пошли мы на Велау. Это было 6-го Февраля нашего стиля, после сильной зимы наступила ранняя весна. Жаворонки пели по полям. Крестьяне работали уже на своих нивах. Для Петербургского жителя, уверенного в постоянстве своего климата, появление весны в начале Февраля — было очень любопытно и приятно.

Я сказал выше, что Маршрут, данный нам из Вильны, шел на Велау и Кенигсберг, — но как мы очень медленно спешили во все это время, то и не знали, что военная дорога была уже переменена; печатными объявлениями по городам сообщалось идущим Командам, что вместо Велау, они должны идти на Алленбург, Прейсиш-Голланд, Эйлау к Мариенбургу на Вислу. Не знаю, читал ли об этом мой Поручик, — но только он не полагал себя в обязанности переменить своего Маршрута. Мы преспокойно пошли на Велау. Это дало повод к весьма неприятной истории, за которую я, не смотря на мое пристрастие к Прусакам, до сих пор еще сердит на них.

Команда наша всегда брала от одного перехода до другого несколько фурманок, (которых отпуск в Пруссии был уже без затруднений) — и мы с Поручиком, всегда уезжали на одной из них вперед с одним солдатом-квартирьером и всегда поспевали к обеду на новый ночлег. — Точно также поступили мы и у Велау. Нам правда говорили, на последнем ночлеге, что все команды сворачивают на Алленбург, но Поручик мой и знать этого не хотел. — Переход, назначенный им в тот день команде, был не велик и мы около полудня приехали в свою деревню, заняли лучший дом, потребовали к себе Шульца и объявили ему, чтоб он приготовил на 100 человек солдат и 2-х Офицеров квартиры и продовольствие на двое суток. Шульц, почесав затылок и приподняв на минуту вечную свою шапку, отвечал, что он не может дать ни того, ни другого, потому что имеет предписание городового Магистрата, по которому военная дорога назначается чрез Алленбург.