Юрий Когинов - Тайный агент императора. Чернышев против Наполеона

Он вложил в письмо локон своих волос, часы с портретом Каролины на крышке и попросил каноника отослать все его семье. Затем он встал и обратился к нему:

— Что вы хотите от меня, святой отец?

— Знать, умрете ли вы добрым христианином.

— Я признаю Бога. Не причинил никому зла и умираю христианином.

В дверь заглянул офицер:

— Святой отец, вы использовали на пять минут времени больше, чем вам было отведено. Завершайте.

Священник ответил резко:

— Никакая сила на земле не может помешать мне выслушать признание до конца и совершить отпущение грехов.

Когда исповедь закончилась, Мюрат встал и произнес:

— Теперь, же пойдемте и выполним волю Господа.

Было шесть вечера. Солдаты выстроились полукругом на эспланаде замка. Мюрату предложили стул, чтобы он сел, и повязку для глаз. Он отказался от того и от другого. Он глянул на строй солдат с ружьями и подумал: «Жаль, что ты, Наполеон, не видишь мои последние мгновения. Я хотел бы теперь проститься и с тобою. Об одном сожалею — не всегда я был с тобою вместе и особенно сожалею, что меня не было при Ватерлоо. Вместе мы бы победили».

Затем он положил руку себе на грудь и обратился к солдатам:

— Поднимите, ребята, ружья. Цельтесь мне прямо в сердце. Огонь!

Когда старший команды склонился над бездыханным телом, в груди он насчитал двенадцать пуль. И еще три пули всадил уже сам для верности в голову, когда убитый лежал на земле.

Тело уложили в гроб из грубых неструганых и наспех сколоченных досок и отвезли на церковное кладбище, где опустили в общую могилу.

Уже находясь на острове Святой Елены Наполеон, узнав о расстреле Мюрата, горько обронил:

— Калабрийцы оказались более человечными и великодушными, нежели те, кто сослал меня сюда.

Байрон в письме к Томасу Муру написал: «Бедный дорогой Мюрат. Каков конец! Знаете ли, вспоминая его, я вижу перед собою белое страусовое перо на его шляпе, которое, как знамя, притягивало всех в бою…»

Один из английских адмиралов отозвался о погибшем по-своему: «Так умер самый большой дурак в Европе, но добрый и с приятными манерами. У него не было ни одного из качеств великого человека, кроме огромного личного мужества».

А в Париже, в Тюильрийском дворце, удовлетворенно вздохнули:

— Это ему за герцога Энгиенского.

Прошло пятнадцать лет. Стоял теплый и солнечный летний день. Как всегда в эту пору, в маленький немецкий курортный городок Ахен, что у границы с Бельгией, съезжалась самая разнообразная публика. Были здесь парижане и берлинцы, приезжали из Кельна и Гамбурга, и, конечно, не проходило ни одного месяца, чтобы не появился кто-либо из Санкт-Петербурга.

Курорт славился своими водами. Но посетителей здесь щедро потчевали еще не исчезнувшими воспоминаниями о тех благословенных днях, когда сюда наезжала пышная и яркая кавалькада княгини Полины Боргезе. Эта блистательная красавица, родная сестра императора Наполеона, приезжала в город почти ежегодно, и тогда здесь начинались торжества, продолжавшиеся изо дня в день и из месяца в месяц.

То время давно миновало. Не было больше на свете Полины, не было и ее великого брата. Но кого очень интересовали ее шумные веселья, мог целыми часами внимать рассказам местных жителей, особенно из старшего поколения, как в дни приезда княгини по улицам города двигалась кавалькада конных и пеших, мчалась целая вереница экипажей, двигался огромный штат слуг, фрейлин и приживалок, и, конечно же, тянулся за нею сонм ее молодых, восхищенных поклонников. Сама же княгиня возлежала на украшенных золотыми нимфами и цветами носилках в самом что ни на есть натуральном виде. А за нею, на отдельной повозке, везли ее знаменитую золотую ванну.

Теперь все здесь было по-другому. И публика была более скромная, совершенно, как говорится, не броская.

Возле ротонды, где били родниковые ключи и где приезжие принимали целебную воду, всегда было многолюдно. Одни быстро выпивали свой стакан и удалялись, другие делали это не спеша, присев за столик и отпивая прописанную докторами влагу медленно, небольшими глотками, более всего, вероятно, интересуясь теми, кто проходил мимо или присаживался поодаль.

За одним из столиков восседал высокий, стройный, с красивыми миндалевидными глазами и щегольскими гусарскими усами человек лет, наверное, сорока пяти. Господин постарше, впрочем, тоже стройный и рослый, с открытым чистым лбом и голубыми глазами, ничуть не замутненными возрастом, проходя мимо, внезапно остановился.

— Если мне память не изменяет, — обратился он по-французски к сидевшему за столом, — вы месье Александр Чернышев?

— Совершенно верно, — ответил тот на превосходном французском. — А вы, без сомнения, Рене Савари?

И они обменялись рукопожатием.

— Как это говорят по-русски — гора обязательно находит другую гору? — попытался припомнить давно слышанную поговорку Савари.

— У нас еще говорят и такое: сколько воды утекло! — отозвался Чернышев.

— Это уж точно, — засмеялся Рене. — И здесь, в Ахене из целебных ключей, и в вашей Неве и в нашей Сене. А вы, Александр, говорят, сделали при новом государе головокружительную карьеру? Военный министр!

— Тому уже два года, как получил назначение.

— Да, течет вода, меняются времена, а с ними и наши судьбы. Когда мы встретились с вами во Франции, я, как вы помните, тоже был в звании министра. Теперь — вновь просто генерал. Правда, назначен главнокомандующим экспедиционным корпусом в Алжире. На днях отправляюсь туда.

Они неторопливо двинулись по аллее парка.

Чего только не произошло с нашими героями за прошедшие годы! Чернышев получил высший военный пост в России, а еще раньше, в коронацию Николая Первого, был возведен в графское Российской империи достоинство. Не повезло в семейной жизни. С княгиней Теофилой Радзивилл, как быстро, в самом конце войны, сошлись, так уже через три года подали на развод. Он сделал все для того, чтобы восстановить в правах наследника Радзивиллов ее сына Александра и пристроить его ко двору. И дочери Стефании он подыскал отличную партию — она стала женою русского князя Витгенштейна. Но имущественные споры, возникшие еще до женитьбы, вконец испортили отношения Чернышева с Теофилой, а главное, с ее родней.

Бывшего герцога Ровиго судьба потрепала основательно. Отправляясь со своим императором в порт Рошфор, он хотел до конца разделить с ним тяжелый жребий. Но британцы не разрешили ему поехать на остров Святой Елены, а как пленного сопроводили на остров Мальту. Года через три он оттуда бежал и вскоре добровольно явился в Париж и отдался властям. Его предали суду по обвинению в соучастии в убийстве герцога Энгиенского. Но судьи вынесли оправдательный приговор.