Татьяна Беспалова - Мосты в бессмертие

– Вы приняты на службу в госпиталь, – сказал Отто. – Подойдите к обер-интенданту. Он выдаст вам униформу и паек, а в конце месяца получите жалованье.

Он снова увидел ее на следующий день, когда с железнодорожной станции прибыл груз с оборудованием. Одетая в белый халат и бахилы, она раскладывала по шкафчикам чашки Петри, отмеривала цилиндром и разводила в ведре дезинфекционное средство. Работала споро, уверенно, так, словно выполняла простую лаборантскую работу не впервые. Отто застыл в дверях лаборантской, наблюдая за ее движениями. Выверенные, точные, экономные. В ее крупном теле таилась огромная сила. Вот она наклонилась к деревянному ящику. Между досок выступали желтые завитки древесной стружки. На боку, на этикетке надпись на немецком языке: «Лабораторная посуда». Крышка ящика заколочена гвоздями. Девушка смотрит по сторонам, что-то ищет взглядом. Ей нужен гвоздодер. Вот она берет в руки инструмент из кованого металла, орудует им. Крышка отваливается в сторону, скалясь искривленными ножками гвоздей.

– Ловко, – бросает Отто.

Она оборачивается, щеки ее розовеют, в глазах появляется влажный блеск. Гвоздодер с металлическим стуком падает ей под ноги. Она смущается, щеки ее становятся пунцовыми.

– Русские девушки в таком юном возрасте читают Шиллера и Гёте? – Отто улыбнулся.

– Не все… – она заметно смутилась, отвернула лицо. Для работы она забрала косы под цветастый платок с бахромой. Такие платки носят женщины в этих краях, а у нее платок был белый с большими бордовыми и розовыми цветами.

– Разве обер-интендант не выдал вам специальную шапочку?

– Прошу прощения, господин Кун, – голос ее срывается. Она принимается развязывать платок, косы змеятся по ее плечам и, о чудо, он видит у нее в волосах атласные синие ленты.

– Синие глаза, синие ленты, алые губы, розовые ланиты, – Отто слышит собственный голос словно со стороны. – О, Россия! Синее и алое на белом!

А девушка между тем достает из кармашка шапочку из белой саржи с красным крестом и длинными тесемками. Она старательно заправляет косы под шапочку, но русые змеи, перевитые синими лентами, не умещаются под ней.

– Ах, вот в чем дело! – смеется Отто.

– Я укорочу косы, – обещает она.

Глаза ее влажно сверкают. Что с ней? Она напугана или возбуждена?

– Это недоработка обер-интенданта, фройляйн! Оставьте все как есть. Оставьте ваш чудесный платок.

Вот он, повод подойти ближе. И Отто приближается к девушке, отбирает у нее белую шапочку с тесемками, поднимает с пола цветастый платок.

– Я знаю, как это делают венгерские женщины, – произносит Отто. – Моя бабушка была простой крестьянкой, и она носила платок вот так…

Он снова слышит ее запах, но теперь дело подпорчено карболкой. Ах этот березовый дым и пропаренная гречиха! Ароматы России!

– Я пробыл в России совсем недолго, но успел полюбить эту страну.

– Эти места похожи на вашу родину, господин?

– Отто…

– Господин Отто.

– Хорошо, пусть так. Эти места не похожи на мою родину, но они полны очарования. Они пленительны. Вы не находите?

Она подняла ладонь, убрала бахрому со лба. Ему наконец-то удалось поймать ее взгляд.

– Я думаю, мы сработаемся, – проговорил он. – Мне необходимо написать научную статью. Может быть ряд статей. Надеюсь, что моя работа здесь выльется в полноценный научный труд. Вы могли бы помочь…

– Как?

– Я буду диктовать, вы записывать. Договорились?

– Конечно…

– Когда придет время – пришлю за вами ординарца, фройляйн.

Русские часы в его кабинете пробили шестнадцать раз. Хозяйка называет их чудным русским словом «ходики». Там, над цветастым циферблатом, за резными створками живет своей собственной жизнью странное, выкрашенное зеленой масляной краской существо. Каждые полчаса оно появляется из-за створок, чтобы поприветствовать Отто. За синим переплетом оконца уже догорает багровый, русский закат. Солнце зависло над изломом горизонта, окрашивая предметы в его комнате в розово-оранжевые тона. Стопка подушек, прикрытая ажурной салфеткой, синее стеганое покрывало с подзором из плетеных кружев, в воздухе витает аромат березового дыма и пропаренного зерна гречихи. Как зовут эту девушку с синими атласными лентами в волосах? Глафира, Гаша… Молодая, сильная, отважная.

А за окном русская степь, плетень, почернелые пеньки стерни торчат из-под тощенького снегового покрывала. Скоро их прикроют сугробы.

В дальнем углу двора дымит низкая труба. Баня. Странное слово, обозначающее бревенчатый домик. Внутри домика чан с горячей водой и большая печь с каменкой. Каменка – еще одно чужое слово, ласковое, нежное. Напротив каменки высокие деревянные нары. Полок. Доски чисто выскоблены, потолок низкий, под ним крошечное оконце. В бане всегда царит сумрак. Отто слышал, как хозяйка пугала соседских детишек лешим, якобы живущим в бане, на чердаке. Если баню истопить, леший на своем чердаке оборачивается вокруг теплой печной трубы и громко сопит.

Отто вышел на крыльцо, закурил. Мрия-бобылиха суетилась вокруг бани то с ведрами, то со стопками дров. Ее пестротканая душегрея мелькала в сумерках туда-сюда. Следом за нею катался на своих ногах-колесах неугомонный Фекет. Они оживленно переговаривались о чем-то. Она говорила на родном наречии, он почему-то на коверканном немецком языке. При этом они, судя по всему, прекрасно понимали друг друга. Время от времени Отто слышал, как хозяйка произносит его имя:

– Господин Оттого… господин Оттого…

– Баня готова, господин Кун! – голос Фекета прозвучал глухо из темноты. Отто поднял лицо к небу. Ночь уронила на его лоб первые снежинки.

Отто заметил ее издали и поначалу не узнал. Неопрятно одетая, с растрепанной прической она тащила через госпитальный двор тяжелую бадью.

– Фройляйн Гаша! – окликнул он ее, но она не обернулась, и он позабыл о ней до вечера.

Пришел транспорт с первой партией больных – пять тяжело раненных бойцов вермахта. Один из них – летчик с оторванной кистью руки. Потом еще один транспорт, еще раненые, тяжелые, едва живые люди, с оторванными конечностями, обожженные. Отто, увлеченный осмотром пациентов, не вспоминал о Гаше.

А вечером она явилась сама. Умолила сначала часового, а потом и Фекета пропустить ее, стала робко в дверях, ждала терпеливо, пока Отто поднимет взгляд от бумаг.

– Что-то случилось, фройляйн? – он старался казаться холодным и не задерживать на ней взгляд, как делал обычно. Слишком уж хороша была она в измятой, с надорванным подолом юбке, с растрепанной косой, без ленты, без обычных женских прикрас. Ах, ее глаза блистали тревогой.

– Что-то случилось? – повторил он.

– Моя мать больна. Тиф.

Не говоря ни слова, он поднялся, накинул на плечи шинель, схватил стетоскоп. По улице тащил ее под руку, стараясь унять дрожь от внезапно накатившего возбуждения. Она была так близко, так же пахла березовым дымом. Но на этот раз к запаху дыма примешивался ощутимый аромат крови. Что это? Признак наступления менструации? Ах, нет же! Она весь день возилась с ранеными!

Ему казалось, будто они бесцельно бродят по уличкам и закоулкам Горькой Воды, будто они влюблены, и время, и поздняя осень, и липкая грязь под ногами утратили для них всякое значение. Глафира время от времени заглядывала в его лицо, и он видел надежду с примесью застарелой усталости, он видел доверие, лишь слегка омраченное привычным страхом утраты. Она надеялась на него так, словно он являлся могущественным жрецом. Наконец они достигли дощатых ворот. За невысоким плетнем виднелся беленький домик с выкрашенными синей краской ставнями посреди запруженного полужидкой грязью двора. Из-за покатой соломенной крыши выглядывали голые ветви старой яблони, чуть в стороне теснились черешни и ягодные кусты странного, колючего растения, называемого крыжовником. На противоположной стороне двора, под навесом был разложен нехитрый крестьянский инструмент, там же располагались загон и сарай для скота. Так выглядели все зажиточные усадьбы в этих местах. Гаша открыла калитку. Зычно звякнул надвратный колокольчик.

Внутренне устройство дома старосты мало отличалось от временного жилища Отто. Та же горница в три окна, те же скамьи, застеленные домоткаными коврами, тот же сумрачный лик скорбящей Мадонны, подсвеченный жиденьким огоньком лампады. Большую часть комнаты занимала огромная, свежевыбеленная и жарко натопленная печь. Кто-то возился и шептался за ней. Время от времени слышался надрывный, на высокой ноте, плач. В углу стояла кровать с металлическими шишечками на спинке.

– Это дети, господин Отто, – шепотом пояснила Гаша. – Мои племянницы, сироты.

Больная лежала на кровати, накрытая до подбородка теплым стеганым одеялом. Женщина оказалась немолода, на вид ее было не менее сорока пяти лет. Очень похожа на свою дочь, только, на вкус Отто, еще красивее. Лоб и щеки ее покрывала испарина, в разметанных по подушке волосах – ни сединки. Отто сосредоточенно выслушал больную, посмотрел белки глаз, язык, справился о температуре.