Гэри Дженнингс - Ярость ацтека

Горы, Где Таятся Кугуары, 1541 год

Ветер, со свистом гулявший между скал и в расселинах, подхватил и понес мою душу. Мой народ верил в то, что зловещий вой ветра есть не что иное, как стенания душ, уносимых в Загробный Мир. Эти стенания считались дурным знаком для тех, кто их слышал, ибо они привлекали внимание Ксипе, Пьющего в Ночи – злого духа, высасывавшего кровь из спящих грешников.

Аййя! Но мне не стоило страшиться жаждущих крови вампиров, ибо жизнь покинула меня на поле битвы, там, где я вышиб из седла Рыжего Громилу и свалил огромного коня, на котором он скакал. Дон Альварадо сломал шею, ударившись о землю, но эта победа стоила мне собственной жизни. Теперь мне предстояло отправиться в Миктлан, Темную Обитель, во владения Миктлантекутли, у которого вместо лица голый череп. Эта огромная, мрачная юдоль разделялась на Девять Преисподних, которые мне предстояло, выдерживая суровые испытания, преодолевать на протяжении четырех лет.

В те золотые дни, когда боги ацтеков правили Небесами, воина, павшего в сражении, избавляли от испытаний Девяти Преисподних: его загробная жизнь была исполнена блаженства. Он возносился к Дому Солнца, на одно из тринадцати Небес, и присоединялся к почетной страже, сопровождавшей бога Солнца в его каждодневном, от восхода до заката, путешествии по небосводу. После заката стражи-светила устраивали потешные бои, пировали, наслаждались обществом товарищей и прекрасных женщин. Там же, на тринадцатом Небе, хотя и с меньшим почетом, чем воины, обретали приют женщины, умершие при родах, утопленники, убитые молнией, а также все, кто добровольно вызвался возлечь на жертвенный камень.

Проведя четыре года на Небесах, они превращались в птиц с великолепными хохолками и возвращались на землю, где перелетали с цветка на цветок, собирая нектар.

Но теперь боги ацтеков уже более не правили небесами: там воцарился христианский бог, именуемый Господь Всемогущий. А стало быть, души ацтеков, как и сам наш народ, были обречены на пребывание в аду.

Когда ветер вносил меня в разлом между скалами, я невольно вспомнил об испытаниях, ожидавших мою грешную душу в Загробном Мире ацтеков.

Первые восемь Преисподних Загробного Мира суть препоны вещественные – умершему надлежит: проскочить между двумя сдвигающимися горами; переплыть реку, кишащую ядовитыми змеями и голодными крокодилами; взобраться на утес, выступы которого остры, как обсидиановые клинки; идти против ледяного, пронизывающего насквозь ветра; сражаться со свирепыми зверями и Пожирателями Сердец. Лишь по прошествии четырех лет, если мне удастся одолеть этим преграды, я достигну Девятой Преисподней, где паду ниц перед Миктлантекутли, богом смерти.

Если он сочтет меня достойным, то дарует мне покой небытия, обратив мою душу в пыль и песок и развеяв их над жаркими пустынями к северу от местности, именуемой Чиуауа.

* * *

Чиауауа, 1811 год

Коварный замысел Элизондо удался в полной мере. Пока основные силы медленно плелись позади, командиры повстанцев, едва приблизившись к колодцам, попали в засаду и были взяты в плен.

Двое вождей выказали величайшее мужество. Отец Идальго, как истинный священник-воитель, пытался сражаться до конца. Поняв, что они окружены, он достал пистолет, собираясь отстреливаться, но свои же сподвижники, видя, что сопротивление бесполезно, уговорили Идальго сложить оружие.

Альенде, как всегда, сражался с непоколебимой отвагой, отстреливался до последнего патрона, и лишь потом врагам удалось его скрутить. Это отчаянное сопротивление стоило жизни его сыну, Индалесио. Двадцатидвухлетний юноша погиб от пуль, изрешетивших экипаж, в котором он ехал.

Вождей революции гнали через пустыню в оковах к губернатору Чиуауа, как скот на бойню. Замысел врагов состоял в том, чтобы расправиться с падре подальше от сердца колонии, пока индейцы не поднялись на его защиту.

Что же касается меня, то я считался малозначительным преступником и вряд ли удостоился бы чести маршировать в одной колонне с народными вождями, когда бы не известная мне тайна: я имею в виду золото маркиза. Sí, пленившие меня враги довольно скоро установили, что я не передал сокровища падре, а потому, вместо того чтобы прикончить на месте, как они поступали со многими рядовыми революционерами, меня, вместе с падре, Альенде и им подобными, сковали по рукам и ногам и погнали, словно скотину на живодерню.

Шесть сотен миль тащились мы по бесплодной, иссушенной солнцем пустыне в Чиуауа. Скованные по рукам и ногам, брели мы, день за днем, неделю за неделей, изнывая от усталости, зноя и жажды.

Более всего мое сердце ранило то, что с падре обращались как с обычным преступником. Он был старше остальных, вдвое старше большинства из нас, и для него этот путь, нелегкий даже для молодых и здоровых мужчин, оказался настоящей пыткой. Мне и Альенде хватало решимости и самолюбия, чтобы переносить тяготы не стеная, но нам было далеко до падре, физическая слабость которого с лихвой искупалась мужеством, силой духа и железной волей, какой не обладал ни один из нас.

Вместе с нами в Чиуауа направлялись и те, кто был лично заинтересован в том, чтобы отыскать сокровища: Изабелла ехала в экипаже с Элизондо, как его «особая гостья». Моя былая возлюбленная явно завербовала себе нового воздыхателя, рассчитывая, что он поможет ей обрести золото. До каких пор эта puta будет терзать мою душу своими острыми шпорами и безжалостным бичом?

* * *

Чиуауа, место, где выведена порода маленьких, но голосистых и кусачих собачонок под названием чихуахуа, – провинциальный городишко с населением в шесть тысяч человек, примостившийся в долине, со всех сторон окруженной пустыней. Это поселение при рудниках, значительно меньшее, чем Гуанахуато. Казалось бы, одно то, что оно расположено на севере, уже гарантировало симпатии местного населения повстанцам, да вот только сейчас вожди революционеров двигались по городу в кандалах.

Запыленные, оборванные, закованные в цепи, донельзя вымотанные и избитые до крови, мы тащились по главной улице Чиуауа, по обе стороны которой толпился народ. Губернатор приказал согнать сюда в назидание местных жителей, строжайше запретив народу выказывать нам поддержку.

Лично меня мало трогало то, в какое унизительное положение я попал: что бы ни выпало на мою долю, я знал, что заслуживаю еще худшего. Сердце мое терзалось из-за падре.

Они взирали на нас в молчании, эти испытывавшие неподдельную скорбь простые люди, чьи сердца воспламенились благодаря падре Идальго видением свободы для всех. Несмотря на строжайший запрет губернатора, они плакали в голос, не скрывая слез при виде падре, который брел, пошатываясь, по улице, закованный, как и все остальные революционеры, в ручные и ножные кандалы, вконец измученный и ослабленный изнурительным путешествием через пустыню. Однако, подобно Иисусу, гордо несшему свой крест, падре не спотыкался. Расправив плечи, высоко подняв голову, он шел вперед, не желая уступать слабости и подавая пример всем нам.