Иван Дроздов - Голгофа

На кухне Нина Ивановна поставила на плиту чайник, а в гостиной, где лежал на диване Николай Васильевич, она из серванта извлекла чайный прибор, дорогой, цвета индиго, изнутри отделанный золотом, — она любила все красивое, все самое лучшее и еще со студенческих лет была своим человеком в квартире Свирелиных, и всегда помогала тут хозяйке накрывать стол, училась у нее кулинарному искусству.

Скажем по секрету: Нина уже в то время нравилась Свирелину, он любовался ею, но, конечно, вида не подавал, и когда она пришла в комитет, повзрослев, стала еще лучше, председатель ловил себя на мысли, что постоянно испытывает желание видеть ее, говорить с ней.

Нине тогда было двадцать три, а ему сорок — разница внушительная, но, видно, так мужчину устроила природа: он в деловых отношениях с женщиной ее молодость может принять за недостаток, но в отношениях сердечных… Тут для него молодость и свежесть играют только одну роль: соблазна и притяжения.

— Как мы себя чувствуем, Николай Васильевич? Отлежались немного?..

— Одно твое присутствие… и мне стало лучше.

На службе он обращался к ней на «вы» и по имени–отчеству, но вне службы она была для него Ниной, дочкой старого товарища. Впрочем, когда она вышла замуж, он и вне службы стал называть ее по имени и отчеству.

Замужем Нина прожила пять лет. Муж ее пил, она долго боролась с его пороком, а затем купили ему кооперативную квартиру, и они разошлись.

Как–то Свирелин, и сам к тому времени увлекавшийся водочкой, сказал Нине: «Надо было бороться за мужа, отрезвить его». — «Все было, Николай Васильевич, и борьба была, да только он–то в этой борьбе оказался сильнее. Выходит, не любил меня, а то бы послушался», — говорила весело; видно, свобода ей нравилась, а может, человек она такой: легкая, беззаботная. А и то могло быть: полюбила кого–нибудь, вот и резвится.

Из своей квартиры принесла набор трав, — сама каждый год в подмосковных лесах собирает, — заварила чай: крепкий, душистый, разлила по чашечкам. Свирелин наблюдал за ней и не переставал удивляться: гибкая, стройная и на килограмм не пополневшая за эти годы. Лет семь–восемь назад с мужем–дипломатом поехала в Америку и три года работала главным бухгалтером в торговом представительстве. Вернулась похорошевшая, посвежевшая и одевалась на зависть всем комитетским модницам; не сказать, чтобы по последней моде, — нет, скорее на манер каких–то прошлых времен, часто меняла костюмы, платья и являлась в комитет неожиданно новой, оригинальной.

Как–то у него в кабинете зашел о ней разговор. Кто–то заметил, что в Америке муж ее мотался по командировкам, а в нее были влюблены все мужчины. И позволил себе нечистый намек. Председатель строго его одернул: «Будьте мужчиной, сударь!» И тот долго извинялся, уверял, что его не так поняли.

Вспомнил этот эпизод и подумал: «Живу с ней в одном доме, со школьной скамьи ее знаю и никогда ничего плохого о ней не слышал».

Женщин такого рода глубоко уважал Николай Васильевич и считал, что целомудренность, однолюбие — их главные достоинства.

Он сам был человеком строгих правил и того же требовал от других, особенно от женщин. В таком мнении он укрепился, когда прочитал где–то о таком явлении, как телегония, — это когда женщина, побывавшая, например, с человеком другой расы, хотя и не понесет от него ребенка, но в будущем может произвести потомство с признаками той самой расы.

Пили чай, и Нина, тонкая и деликатная в отношениях с людьми, не заводила с бывшим шефом дальних разговоров, прибрала стол, сказала:

— Телефон мой знаете, в случае чего — звоните, хоть и ночью, когда угодно.

И ушла. А Николай Васильевич, провожая ее цепким мужским взглядом, думал: «Какая роскошная женщина! И, кажется, одна. Трудно в это поверить, однако всегда одна».

Хорошо было с Ниной, покойно, и все–таки он был доволен, что остался один. Голова теперь не кружилась, но тошнота сохранялась. И он знал, что ему надо делать.

Налил в стеклянную банку литр теплой воды, размешал легкий раствор марганцовки и залпом выпил. Полежал с полчаса, а затем прочистил кишечник. Он знал, что чем–то слегка отравился; в этих случаях всегда испытывал такое состояние. Покойная жена его, Лариса, не была врачом, но каким–то чутьем угадывала хворобу и всегда лечила своим способом. И вправду, через час ему уж было хорошо, настроение повысилось, он даже испытывал легкое светлое чувство радости, возбуждение, каковые обыкновенно являлись в молодости.

В окнах домов и на улицах засветились огни, и звезды едва пробивались сквозь золотистое облако городского освещения. Прямо в окно назойливо и нахально смотрелся висевший над столицей днем и ночью аэростат с огромным портретом Ельцина и со словами: «Выберем себе умного президента».

Свирелин покачал головой: «Ну–ну, выбирайте. Вы, конечно, заведете в Кремль это чудовище».

«Вы» — это народ, с которым Свирелин вел постоянный молчаливый диалог. К народу у него были серьезные претензии. Он еще не забыл, когда слово это вздымало в душе рой высоких устремлений, было свято и исполнено поклонения. Теперь же при слове «народ» он морщился как от зубной боли; считал себя обманутым и оскорбленным: он верил в народ всем сердцем, а этот же самый народ позволил кучке негодяев взять власть и превратить себя в стадо баранов. Он теперь так же относился к народу, как муж к жене, переметнувшейся к другому. Винил и писателей, на чьих книгах воспитывался, и всех великих мужей, призывавших любить простых людей, гордиться принадлежностью к русскому племени. Суворов, сказавший у стен поверженного Измаила: «Я русский! Какой восторг!», казался ему чудаком и позером. Как бы споря с ним, Свирелин ворчал: «Вот он, твой русский народ! Нам дали по шапке, а он и ухом не повел».

Вспомнил библейскую притчу о старушке, подбросившей хворосту в костер, на котором сжигали праведника.

Почувствовав себя вполне здоровым, перебрался с дивана в кресло и включил телевизор. Смотрел он все программы подряд, гнал то каналы с последнего на первый, а то наобо- рот — с первого на последний. Терпеть не мог художественные фильмы и воротил нос от передач, где сидели молодцы, похожие на кавказцев, но не кавказцы, а имевшие свой особенный говор, где вместо «июня» вам скажут «юня» или проглотят букву «р» и затем вытолкнут ее с каким–то неприятным треском. Обыкновенно он искал спортивные передачи, любил футбол, хоккей, но больше всего — художественную гимнастику или соревнования по фигурному катанию на льду.

Сейчас, как на грех, ничего интересного не было, и он вспомнил, что давно не курил, а вместе с пачкой сигарет достал из серванта бутылочку водки и серебряную рюмочку, которую по причине малости называл наперстком. Выпил один наперсток и потом второй… Поставил бутылку в сервант, в дальний угол, а не в холодильник, где она обыкновенно стояла. Подумал: «Хорошо хоть, что ее там не было, когда приходила Нина».