Александр Немировский - Карфаген должен быть разрушен

– Что ты придумываешь? Ведь и у меня вторая жена! И у многих…

– В чем же тогда я провинился? Разве я не отблагодарил Юпитера за победу над Персеем? Может быть, мало пожертвовал Сатурну? Или что-нибудь утаил из добычи? Ты знаешь, что я ничего не взял себе, кроме книг царской библиотеки. И то для сыновей!

– Успокойся! – проговорил Катон строго. – Жертвоприношение надо продолжать.

Катон отошел в сторону, и его грузная фигура скрылась за колонной.

Павел подал знак. И юноши подвели к алтарю второго быка.

– Жертвенное животное готово!

– Действуй!

И вот уже вместо красавца быка громоздится окровавленная туша. Опустившись на колени, жрецы копошились во внутренностях.

Краем тоги Павел стер со лба пот. На белой материи обозначился кровавый след. Что это? Новое знамение! Растерянный и напуганный, он принял остатки грима за кровь.

Внезапно послышался детский плач. Резко обернувшись, он увидел Публия с плачущим Гаем на руках.

– Почему вы вернулись? – спросил отец. – Почему Гай плачет?

– Потому что маленький, – ответил Публий неуверенно.

– Нет! Нет! – всхлипывал ребенок. – Дети Персея такие же, как мы…

Павел от удивления потерял дар речи. Эта мысль не приходила ему в голову. «А если Юпитеру неугодна казнь Персея?»

– Не плачь! – произнес он решительно. – Дети и их недостойный отец останутся живы.

Личико ребенка просияло.

Проводив сыновей, Павел вновь поднялся на ступени храма. Туши принесенных в жертву быков уже заняли половину капитолийской площади.

«Ничего не случилось, – думал Павел, отгоняя тревогу. – Юпитеру неугодна казнь. Ну и пусть живет трус, не сумевший избавить себя от позора».

Приближаясь к Бычьему рынку, без труда можно понять, что за торг там идет. Владельцы четвероногих не имели привычки расхваливать свой товар, да и покупатели, неторопливо осматривая и ощупывая животных, не спорили из-за каждого асса.

Шум, выкрики, свист бичей, плач, вопли дали знать, что на продажу вывели двуногих. Цены на них скакали в зависимости от войн, которые вели римляне за пределами полуострова. Каждая из побед выбрасывала на Бычий рынок тысячи новых невольников, одновременно снижая на них цену.

Толпа подступила в деревянному помосту с выставленными на нем мужчинами и женщинами, юношами и девушками, детьми. Ноги у всех были вымазаны мелом, головы покрыты лавровыми венками, ибо продавалась военная добыча. На мужчинах и детях не было одежды. Тела женщин покрывали грязные лохмотья.

По краю помоста важно прохаживался человек средних лет, плотного телосложения, с лицом кирпичного цвета. В левой руке у него были небольшие металлические весы, в правой – плеть с раздвоенным концом. Остановившись около высокого крепкого мужчины, угрюмо смотревшего себе под ноги, он ткнул в него рукояткой плети.

– Взгляните на этого эпирского Геркулеса. Такой раб может и поле вспахать, и камни таскать. А цена ему всего триста сестерциев. Кто набавит?

Краснорожий щелкнул плетью.

– Триста, раз.

– Даю триста пять! – крикнул кто-то из толпы.

– Триста пять, раз, – произнес краснорожий, ударяя плетью. – Два, триста пять. Триста пять, три. Забирай Геркулеса.

Покупатель вышел из толпы и, держа в руках монету, произнес:

– Я заявляю, что этот эпирец по праву квиритов принадлежит мне и что я его купил этой монетой и этими весами.

Он постучал монетой по протянутым ему весам и отсчитал деньги. Краснорожий сгреб их и бросил в небольшой деревянный бочонок.

Подойдя к двум прижавшимся друг к другу рабам, бородачу лет пятидесяти и подростку лет пятнадцати, краснорожий ткнул плетью старшего.

– Это учитель. Голова его набита всякой премудростью грекулов[10]. Может читать, писать, считать; стихи сыплются из него, как из решета. И цена этому мудрецу – две тысячи сестерциев.

– Ого! – послышалось из толпы. – За старца-то две тысячи!

– Какой же он старец, Тит? – возразил краснорожий. – Он слышит и так же прекрасно видит, а зубы… Поднимись, взгляни сам.

Тот, кого назвали Титом, вскочил на помост и, подбежав к бородачу, привычным движением схватил его за подбородок.

– Зубы на месте, – подтвердил он, – но просишь много.

– Учителя теперь в цене танцовщиц идут, – заявил краснорожий. – Это раньше они дешевле цирюльника стоили. Ведь каждому хочется, чтобы его дети по-гречески лопотали.

С этими словами он щелкнул плетью.

– Две тысячи, раз!

Толпа молчала.

– Две тысячи, два!

– Беру я его! – выкрикнул Тит.

– Две тысячи, три! Уводи. Я запишу его на счет твоего господина Катона.

Когда Тит подошел к бородачу, тот еще крепче прижался к мальчику.

– Он у тебя строптивый, – протянул Тит. – А ты о пороке не объявил.

– Какой там строптивый! Просто еще неученый.

Краснорожий поднял плеть, и бородач отскочил, видимо опасаясь, что достанется и мальчику.

– Прощай, Андриск! – простонал он, спускаясь вслед за покупателем с помоста.

– Прощай, отец! – проговорил мальчик дрогнувшим голосом.

– А этот юнец, – краснорожий ткнул плетью в сторону Андриска, – взгляните, внук самого Пирра.

Толпа отозвалась на шутку одобрительным хохотом. Имя Пирра было известно каждому. Этот эпирский царь дважды побеждал римское войско и дошел до двадцатого милевого столба[11]. Но бледный подросток с дрожащими губами менее всего походил на родственника великого воителя. И цена ему не царская – двести сестерциев.

Отойдя к краю помоста, краснорожий щелкнул плетью.

– Раз, двести. Два, двести.

– Беру! – послышалось из толпы.

– Три, двести! Забирай внука Пирра. Он находка для твоей мастерской.

В толпе захохотали. Закрыв лицо руками, Андриск спускался с помоста.

Море затихло и словно бы притаилось в ожидании новой бури. Алкионы[12], встревожив его стремительным полетом, скрылись на прибрежных островках, чтобы снести яйца. Наступили тихие и безветренные дни, которые называются Алкионеями, удобные для плаваний на короткие расстояния.

Но этот корабль, судя по глубокой осадке, шел издалека. Трюмы таких «круглых кораблей» обычно бывают забиты зерном, рудой, рыбой. На палубах едва увидишь двух-трех мореходов. Здесь же люди повсюду – на палубе, на носу, на корме. Стоят, прижавшись к перилам и друг к другу, сидят на связках канатов, подпирают спинами мачты.

Море изменило цвет, став из бирюзового грязно-серым, как и всюду, где реки приносят в дань Посейдону свои мутные воды. Мерно поднимались и опускались весла, судно рывками двигалось к песчаному берегу.

– Вот и она, Остия! – воскликнул человек лет тридцати пяти, обратив к соседу огромные горящие глаза.

– Скажи лучше, «пасть», Телекл! – отозвался сосед с улыбкой.

– Откуда ты это взял, Полибий?

– Потому что на языке ромеев «Остия» – устье, уста. Но поскольку слово «уста» подходят Риму не больше, чем волку красноречие, я употребил слово «пасть».

– Выходит, Рим открыл свою пасть, чтобы нас проглотить. – усмехнулся Телекл. – Одно утешение, что мы с тобой будем вместе. В конце концов и здесь можно найти дело. Вспомни, Филипп, отец Александра, тоже был заложником.

– Мы не заложники. Мы изгнанники. Рим взял нас к себе. На родине мы для него опаснее, чем здесь.

Полибий стиснул кулак и ударил им по мачте с такой силой, что она загудела.

– Я вспомнил кулачный бой у нас в Мегалополе. Бились двое: один – здоровяк, другой на вид тщедушный и жалкий. Их жребий свел. Слышу, как мой сосед сам с собой рассуждает: «Бедняга! Сейчас тебя сплющат в лепешку». И впрямь! Стал здоровяк тщедушного колошматить. Я глаза прикрыл, чтобы смертоубийства не видеть. Но тщедушный дождался, пока здоровяк выдохнется, и начал! Один удар точней другого. И здоровяк свалился, как мешок с песком. Что тут было! Все десять тысяч зрителей встали. И я среди них!

– Перестань! Ты знаешь мое отношение к этим грубым зрелищам. Я и сам не был на палестре[13] и своего Критолая туда не пускал.

– Кулачный бой я к примеру привел, – перебил Полибий. – Семнадцать лет Рим с Ганнибалом воевал. А эллины наблюдали: «Пусть себе колошматят друг друга, лишь бы нас не трогали!» Рим устоял в смертельной схватке, а потом за Македонию принялся. Вот тут уж эллины наблюдали с интересом: ведь не было для них врага страшнее Македонии. И когда Рим Филиппа Македонского на лопатки положил, Эллада ликовала, вообразив, что обрела свободу. А Рим уже с Сирией схватился: кто кого? Один удар – и Антиох упал на колени. Это случилось на наших глазах. Ты помнишь? Кто молчал, а кто по привычке пел хвалу сильнейшему. И тут-то в драку вступил Персей, сын Филиппа. Тогда считалось безумием задевать Рим. И что же? Не ромеи били Персея, а Персей ромеев! Удар! Еще удар! И нам, глупцам, казалось, что в Персея вселился дух Александра.