Орхан Памук - Белая крепость

Зима прошла в ожидании. Вернувшись из похода, султан задержался в Эдирне, где ему очень нравилось; за нами никто не посылал, мы остались в одиночестве. Столица опустела, ходить во дворец и в особняки стало не к кому, развлекать историями некого, и делать нам с Ходжой было нечего. Чтобы убить время, я позировал для портрета приехавшему из Венеции художнику и брал уроки игры на уде[28], а Ходжа то и дело отправлялся в Куледиби проведать оставленное под присмотром сторожа чудо-оружие. Одно время он пытался внести в него какие-то усовершенствования, подправляя что-нибудь то здесь, то там, но это быстро ему надоело. В ту зиму – последнюю зиму, проведенную нами вместе, – он уже не говорил со мной по ночам об оружии и о том, чего с его помощью можно добиться. Им овладела какая-то апатия, но не потому, что в нем угасли все желания, а потому, что беседы со мной вгоняли его в скуку.

Все ночи, вообще бóльшую часть времени мы проводили в ожидании чего-то: когда стихнет ветер или снег, когда по улице в последний раз пройдет продавец бозы[29], когда в печке начнет гаснуть огонь и пора будет подбросить дров, когда погаснет единственный дрожащий огонек на том берегу Золотого Рога; ждали, когда же придет наконец сон, а потом – утреннего призыва к молитве. В одну из тех ночей, когда мы очень мало разговаривали и предавались мечтам, Ходжа вдруг сказал мне, что я очень изменился и стал совершенно другим человеком. У меня заныло в животе, спина покрылась потом; мне хотелось возразить ему, сказать, что он не прав, что я такой же, как раньше, что мы похожи друг на друга, что стоит ему проявить ко мне прежний интерес, как у нас отыщется еще очень-очень много предметов для разговора… Но он был прав. Мой взгляд остановился на портрете, который я принес утром от художника и поставил у стены. Я и в самом деле изменился: растолстел от угощений на приемах, обзавелся вторым подбородком, мышцы мои стали дряблыми, движения – ленивыми. Что еще хуже, совсем другим стало мое лицо: от вина и поцелуев в уголках рта притаилось бесстыдство, от привычки то и дело впадать в дрему глаза приобрели сонное, умиротворенное выражение, какое бывает у дураков, довольных собой, своей жизнью и всем миром. Но мне нравился мой новый вид, и я это знал. Поэтому я ничего не сказал Ходже.

Впоследствии, до того самого дня, когда султан вызвал нас вместе с чудо-оружием в Эдирне, мне часто снился один и тот же сон: я нахожусь на бале-маскараде, напоминающем своей суматохой стамбульские празднества, только дело происходит в Венеции. В толпе гостей я замечаю свою мать и невесту – узнаю их в тот момент, когда они опускают свои маски публичных женщин. Во мне пробуждается надежда, я тоже опускаю маску, чтобы и они наконец меня узнали, но они никак не понимают, что я – это я, и указывают своими масками на кого-то за моей спиной. Я оборачиваюсь и вижу человека, который должен понять, кто я такой. Это Ходжа. Я подхожу к нему в надежде, что он меня узнает, однако он, не говоря ни слова, опускает маску, и я вижу себя самого в молодости. На этом месте я просыпался от ужаса и чувства вины.

В начале лета, узнав, что султан ожидает нас с чудо-оружием в Эдирне, Ходжа сразу начал действовать. Только тогда я понял, что у него все было наготове и что он всю зиму поддерживал связь с набранными нами людьми. Через три дня мы были готовы к отъезду. Последний вечер Ходжа провел, роясь в старых книгах с порванными переплетами, в недописанных трактатах, пожелтевших манускриптах и прочем хламе, словно мы собрались переезжать в новый дом. Проверил, работают ли заржавевшие часы для определения времени намаза, смахнул пыль с астрономических приборов, до самого утра листал книги, которые мы писали двадцать пять лет, да перебирал чертежи придуманных нами механизмов и старые черновики. На рассвете я заметил, что Ходжа переворачивает порванные и выцветшие страницы тетрадки, в которую я записывал итоги испытаний, когда мы работали над нашим первым фейерверком. Он спросил, смущаясь, не взять ли ее с собой – может, пригодится? Но, встретив мой равнодушный взгляд, разозлился и швырнул тетрадь в угол.

И все же во время путешествия в Эдирне, занявшего десять дней, мы ощущали близость друг к другу, пусть и не такую сильную, как в былые годы. Прежде всего, Ходжа вновь испытывал надежду: его творение, которое как только ни называли: чудищем, насекомым, шайтаном, черепахой со стрелами, ходячей крепостью, стальной свиньей, увальнем, котлом на колесах, джинном, циклопом, зверюгой, – со страшным скрипом и небывалым грохотом, повергая в ужас, как того и хотел Ходжа, всех, кто его видел, отправилось в путь, причем двигалось пусть и медленно, но быстрее, чем он рассчитывал. Наблюдая, как на склонах холмов вдоль дороги выстраиваются любопытные из близлежащих деревень, не дерзающие подойти ближе, и провожают восторженным взглядом его махину, Ходжа приходил в отличное настроение. По ночам, когда наши люди, утомленные тяжелой работой, спали глубоким сном в своих палатках, а вокруг стояла тишина, нарушаемая лишь стрекотом цикад, он рассказывал мне, как будет расправляться с врагами его великан. Конечно, былого восторга в нем уже не было, и он, подобно мне, с тревогой думал о том, как отнесутся к чудо-оружию вельможи из окружения султана и военачальники, а также о том, какое место будет ему отведено в боевых порядках армии, и все же Ходжа по-прежнему мог спокойно и убежденно рассуждать о «нашей последней возможности», о повороте вспять течения реки и, самое главное, о «нас» и о «них» – об этом он всегда говорил с особенным оживлением.

Въезд чудо-оружия в Эдирне был обставлен с торжественностью, не пришедшейся по вкусу никому, кроме султана и нескольких безудержных подхалимов из его свиты. Султан встретил Ходжу как старого друга, упомянул в беседе с ним о возможности войны, но в городе не было заметно никаких приготовлений к походу. Они проводили дни вместе, присоединялся к ним и я; когда они совершали прогулки верхом по окрестным лесам, чтобы послушать пение птиц, или катались на лодках по Тундже и Марице, наблюдая за лягушками, или смотрели, как лечат аистов, пострадавших в схватке с орлами и нашедших убежище во дворе мечети Селимийе, или отправлялись взглянуть на чудо-оружие, чтобы еще раз убедиться в его достоинствах, я всегда был с ними. Однако я с горечью понимал, что не могу присоединиться к их беседе, не могу сказать, не кривя душой, ничего такого, что им было бы интересно услышать. Может быть, я завидовал их близости. Но понимал я уже и то, что мне просто скучно: Ходжа вечно заводил одну и ту же песню о победе, о том, что надо наконец встряхнуться, приступить к решительным действиям и покончить с преимуществом противников, о будущем и о том, как устроены наши головы. Меня удивляло, что султан до сих пор обольщается этими сказками.