Орхан Памук - Белая крепость

В середине лета, когда усилились слухи о приближении войны, Ходжа однажды собрался куда-то пойти и взял меня с собой, сказав, что ему нужен сильный и надежный спутник. Быстрым шагом мы прошли по Эдирне, через цыганский и еврейский кварталы, потом по некоторым из тех серых улиц, где я раньше уже бродил от скуки, мимо похожих друг на друга бедных домов, в которых жили мусульмане. Потом я заметил, что дома, которые недавно видел по левую руку от себя, вижу снова, но уже по правую, и понял, что мы ходим по одним и тем же улицам. Я спросил, где мы, и Ходжа ответил: в квартале Фильдамы. Вскоре он неожиданно остановился перед дверью одного из домов и постучал. Открыл зеленоглазый мальчуган лет восьми.

– Львы! – сказал ему Ходжа. – Из дворца султана сбежали львы, и мы их ищем.

Оттолкнув мальчика, он вошел в дом, и я последовал за ним. Внутри пахло пылью, деревом и мылом. Быстро поднявшись в полутьме по скрипучей лестнице, мы оказались в коридоре. Ходжа начал одну за другой открывать двери. В первой комнате дремал, приоткрыв беззубый рот, дряхлый старик; к его бороде склонились, желая что-то спросить, два веселых мальчика. Увидев нас, они испугались. Ходжа закрыл дверь и открыл другую. Там лежала груда одеял и тканей. Перед третьей дверью уже стоял ребенок, который впустил нас в дом.

– Там львов нет, там только моя мама и жена брата!

Но Ходжа все равно открыл дверь. За дверью, спинами к нам, в полумраке совершали намаз две женщины. В четвертой комнате сидел мужчина, шивший одеяло. У него не было бороды, и потому он больше походил на меня. При виде Ходжи он встал.

– Зачем ты пришел, сумасшедший? – спросил он. – Что тебе от нас надо?

– Где Семра? – спросил Ходжа.

– Десять лет назад уехала в Стамбул. Говорят, умерла там от чумы. А ты почему не сдох?

Ничего не ответив, Ходжа спустился по лестнице и вышел из дома. Спускаясь следом, я услышал, как кричит ребенок:

– Мама, львы приходили!

И ответ матери:

– Нет, это твой дядя и его брат.

Через две недели – может быть, оттого, что эта история никак не выходила у меня из головы, а может, чтобы собрать сведения для своей новой жизни и книги, которую вы всё еще продолжаете терпеливо читать, – однажды утром я снова пошел туда. Улицу и дом я нашел не сразу – должно быть, меня сбил с толку яркий утренний свет, – а когда нашел, попытался отыскать самый короткий путь оттуда до лечебницы при мечети Беязыт, местонахождение которой я уже успел выяснить раньше. Может быть, я был не прав, полагая, что они выбирали самый короткий путь; по крайней мере, мне так и не удалось обнаружить дорогу, ведущую к мосту и проходящую в тени тополей; та дорога, вдоль которой росли тополя, шла далеко от реки, и не сыскалось возле нее такого места, где удалось бы присесть на берегу и поесть халвы. В лечебнице все было не так, как я себе представлял: от грязи там не осталось и следа, внутри царила чистота, но ни тебе журчания воды, ни разноцветных бутылочек. Увидев закованного в цепи больного, я не удержался и спросил о нем у врача. Оказалось, что этот человек помешался от несчастной любви и, как большинство сумасшедших, возомнил себя кем-то другим. Врач, наверное, рассказал бы еще что-нибудь, но я не стал слушать – отвернулся.

Решение о походе, который, как мы думали, уже не состоится, было принято в конце лета, совершенно неожиданно. От поляков, не желавших мириться с прошлогодним поражением и в особенности с наложенной на них тяжелой данью, пришло послание: «Придите и возьмите дань мечом». В последующие дни Ходжу распирало от злости: войско готовилось к походу, но никто не желал даже подумать о том, какое место в боевых порядках займет чудо-оружие; никому не хотелось сражаться рядом с этой грудой железа; никто не ожидал от этого громадного котла никакой пользы; более того, боялись, что он принесет несчастье! Когда за день до начала похода Ходжа начал высказывать свои соображения в присутствии султана, наши враги осмелились даже открыто заявить, что это оружие вполне может принести не победу, а ровно наоборот – позор и поражение. Когда Ходжа упомянул, что винят за это не столько его, сколько меня, я перепугался. Султан сказал Ходже, что доверяет ему и верит в его оружие, и, дабы пресечь дальнейшие споры, объявил, что во время похода оно будет подчиняться непосредственно ему, султану, и войдет в состав его личного отряда. Вскоре, в жаркий сентябрьский день, мы выступили из Эдирне.

Все думали, что в это время года начинать поход уже поздно, но вслух об этом не говорили: так я узнал, что в походе воины не меньше, чем противника (а иногда и больше), страшатся дурных предзнаменований и стараются побороть этот страх. В первый день войско шло на север через обихоженные, богатые деревни, переправлялось через реки по мостам, которые стонали под тяжестью нашего чудо-оружия. Ночью, к нашему удивлению, нас вызвали в султанский шатер. Султан, как и его солдаты, напоминал ребенка, начинающего новую игру, на его лице были написаны поистине детские восторг и любопытство. Как и солдат, его интересовало истолкование, которое Ходжа может дать увиденному за день. Что означают красное облако, заслонившее солнце на закате, низкий полет коршунов, треснувшая труба деревенского дома, летящие на юг аисты? Разумеется, Ходжа назвал все это добрыми предзнаменованиями.

Однако на этом дело не кончилось. Выяснилось, что во время походов султан обожает слушать по вечерам страшные и таинственные истории. Ходжа припомнил вдохновенное стихотворение из книги, любимой мною больше всех остальных, и, опираясь на него, нарисовал мрачную картину, изобилующую мертвыми телами, кровавыми поражениями, неудачами, дурными предзнаменованиями и нищетой; это была отвратительная картина, но в уголке ее все же мерцал огонек победы, который мог разглядеть испуганный взгляд султана. Чтобы раздуть огонек в великое пламя, нам следует встряхнуться и напрячь наш разум, нужно как можно скорее задуматься о «нас» и о «них», об устройстве наших голов и обо всех других идеях, про которые столько лет твердил Ходжа и о которых мне уже хотелось забыть. Возможно, Ходже казалось, что этот неприятный, быстро прискучивший мне рассказ, поднадоел и султану, и оттого каждый вечер повествование становилось все более мрачным, страшным и отталкивающим. И тем не менее я замечал, что, когда речь заходила об устройстве наших голов, султан оживлялся и слушал с удовольствием.

Выезды на охоту начались через неделю после того, как мы выступили в поход. Отдельный отряд, отправившийся вместе с войском только лишь для этой цели, выдвигался вперед, совершал разведку, находил подходящую местность и набирал загонщиков из числа местных крестьян, а потом султан вместе с нами и другими охотниками отделялся от главной колонны, и мы скакали в какую-нибудь рощу, знаменитую своими оленями, или на склон горы, где водились дикие кабаны, или в лес, изобилующий лисами и зайцами. После этих небольших веселых вылазок, длившихся не более нескольких часов, султан торжественно возвращался к продвигающейся вперед главной колонне, словно из победоносного похода; войско приветствовало султана, а мы следовали сразу за ним. Ходжу эти церемонии злили и раздражали, а мне они нравились; по вечерам я больше любил разговаривать с султаном об охоте, чем обсуждать продвижение войска, состояние деревень и городов, через которые оно проходило, или последние новости о действиях неприятеля. А потом Ходжа, копивший раздражение во время этих бесед, которые он считал ужасно глупыми, приступал к своим историям и пророчествам, с каждым разом становившимся чуть более суровыми. И султан верил в эти истории, изо всех сил старающиеся нагнать на нас страху, и в сказки об устройстве наших голов, что огорчало меня теперь не меньше, чем других людей из его окружения.