Орхан Памук - Белая крепость

К тому времени, как полили бесконечные дожди, я уже более или менее свыкся с происходящим. Помню, как стояли в грязи на раскисшей деревенской площади промокшие до нитки крестьяне, неспособные, да и не собирающиеся ничего говорить, и как их час за часом без всякого толку избивали. Охотничьи вылазки становились всё более редкими и короткими. Время от времени нам, конечно, еще случалось убить огромного кабана или, к огорчению султана, прекрасноокую газель, но теперь всех занимало уже не это, а те самые допросы, к которым начинали готовиться загодя, как к охоте. По вечерам Ходжа изливал мне душу, словно чувствовал вину за то, что творил днем. Да, ему самому все это не нравится, ему не по сердцу мучить людей, но ведь он хочет добыть доказательства истины, очень важной для всех нас, и познакомить с этими доказательствами султана; и в конце концов, крестьяне сами виноваты: зачем они скрывают правду? Однажды он сказал, что наш опыт нужно повторить в какой-нибудь мусульманской деревне, однако попытка оказалась неудачной: хотя мусульман допрашивали менее строго, они признавались примерно в тех же проступках и рассказывали те же истории, что и их соседи-христиане. Был один из тех отвратительных дней, когда дождь лил с утра до вечера. Ходжа пробормотал себе под нос что-то в том духе, что это не настоящие мусульмане, но вечером, когда он толковал события дня, я понял, что он еще тогда заметил: неудобная правда не укрылась от глаз султана.

Впрочем, это привело лишь к тому, что Ходжа еще сильнее ожесточился и стал еще чаще и беспощаднее в качестве последнего средства прибегать к насилию, к которому его (а может быть, и меня) неостановимо влекло не что иное, как любопытство, хотя ему и не очень нравилось, что свидетелем насилия становится султан. Продвигаясь на север, мы вошли в лесной край, где крестьяне снова говорили на одном из славянских языков; там, в крохотной мирной деревушке, мы увидели, как Ходжа сам принялся избивать миловидного юношу, который не смог припомнить за собой никаких грехов, кроме детской лжи. Позже Ходжа сказал, что больше такое никогда не повторится, а вечером весь извелся от странного раскаяния, которое я счел преувеличенным сверх всякой меры. В другой раз мне показалось, что сквозь желтоватую стену дождя я вижу, как вдалеке стоят деревенские женщины и плачут, жалея своих мужей. Наших людей, поднаторевших в своем деле, тоже стало утомлять происходящее; иногда они, не дожидаясь приказа, сами хватали кого-нибудь из кающихся, и первые вопросы вместо уставшего от собственного гнева Ходжи задавал наш толмач. Нельзя сказать, что все наши жертвы были неразговорчивы: порой кто-нибудь из крестьян начинал долго и подробно рассказывать о своих прегрешениях, словно годами готовился к допросу; очевидно, так на них действовали смятение и страх перед нашей жестокостью, легенды о которой уже ходили по деревням, или же перед вторгшейся в их жизнь высшей справедливостью, тайну которой они не могли постичь. Однако истории о супружеских изменах или о зависти бедняков к богатым односельчанам Ходжу теперь не занимали. Он все твердил, что есть некая более сокровенная истина, но, как мне кажется, сам он, подобно нам, порой уже отчаивался до нее докопаться; по крайней мере, он злился, когда догадывался о наших сомнениях. При этом мы все – и султан в том числе – чувствовали, что Ходжа не собирается сдаваться, и, возможно, поэтому оставались сторонними наблюдателями, не предпринимая никаких попыток вмешаться. Однажды у нас мелькнула надежда, когда промокший насквозь Ходжа, укрывшись от дождя под навесом, несколько часов кряду допрашивал молодого человека, который признался, что ненавидит отчима, плохо обращающегося с его матерью, и своих сводных братьев; но вечером Ходжа заявил, что и это самый заурядный случай, который следует забыть, и больше к нему не возвращался.

Мы забирались все дальше на север; войско медленно, очень медленно продвигалось вперед по раскисшим от дождей дорогам, которые извивались сквозь густые темные леса у подножия высоких гор. Мне нравился прохладный мрачный воздух, стоявший среди сосен и буков, нравилось неотчетливое туманное безмолвие, порождающее в человеке неуверенность и сомнение. Я полагал, что мы вступили в предгорья Карпат, хотя название это никто не употреблял. С детских лет мне запомнилась карта Европы, которую показывал отец: ее автор, довольно посредственный художник, украсил Карпаты изображениями оленей и готических замков. Намерзнувшись под дождем, Ходжа заболел, но мы все равно каждый день сворачивали с дороги, которая словно нарочно старалась извиваться посильнее, чтобы путники как можно позже достигли своей цели и углублялись в лес. Об охоте мы уже и не вспоминали и если задерживались на берегу ручья или у обрыва, то не затем, чтобы подстрелить оленя, а словно бы для того, чтобы помучить ожиданием готовящихся к встрече с нами крестьян. Затем, решив, что время пришло, мы въезжали в какую-нибудь деревню, а после, сделав свое дело, снова следовали за Ходжой, который, в очередной раз не найдя того, что искал, все же спешил добраться до следующего селения, чтобы забыть о том, как мучил и бил людей, забыть, что надежды у него остается все меньше. Однажды он захотел устроить испытание: попросил султана, чье терпение и любопытство немало меня удивляли, привести двадцать янычар и задавал одни и те же вопросы то им, то собравшимся на краю деревни растерянным светловолосым крестьянам. В другой раз он привел крестьян к дороге, по которой шло войско, показал им наше чудо-оружие, которое, производя странный скрежет, с трудом поспевало по грязи за солдатами султана, и спросил, что они о нем думают, а их ответы велел записать. Но уж не знаю почему – может быть, потому, что мы, как говорил Ходжа, не видели истины, или потому, что сам он был напуган своей бессмысленной жестокостью, или же вследствие чувства вины, мучившего его по ночам, а может, из-за утомившего его ропота солдат и пашей, недовольных нашим оружием и тем, что происходило в лесу, – так или иначе, силы Ходжи иссякли. Он кашлял, голос его утратил былую зычность, и ему не удавалось уже с прежним жаром выпаливать вопросы, ответы на которые он успел выучить наизусть; когда по вечерам он говорил о победе, о будущем, о том, что нам нужно встряхнуться и освободиться, ему, казалось, не верил его собственный слабеющий голос. Помню, как он под дождем цвета блеклого серного дыма в последний раз без особого воодушевления допрашивал нескольких растерянных славян. Мы ждали поодаль, потому что нам уже не хотелось все это слышать, а крестьяне стояли в призрачном, размытом дождем свете и пустым взглядом смотрели в огромное мокрое зеркало, охваченное золоченой рамой, которое Ходжа по очереди давал им в руки.